Но палеографическое исследование грамот коллекции Головина убедило в том, что это не имитации, а подлинники.
Чаев еще раз перечитал легенды (пояснения) Лихачева и Дьяконова. Дьяконов и не ставил перед собой вопроса о подлинности опубликованной им грамоты, он извлек ее из архива и напечатал. Лихачев же, оказывается, высказывал кое-какие сомнения по поводу одной публикуемой им грамоты.
Эти сомнения заставили Чаева произвести палеографический анализ грамот из архива.
Почерк — типичный XVI век. Скоропись, причем московская скоропись. Цвет бумаги, формат — все абсолютно точно, XVI век. И подписи на грамотах также как будто подлинные.
Оставалось последнее — сделать анализ бумаги. И вот тут-то обнаружилось, что грамота, по всем признакам относящаяся к XVI веку, написана на бумаге, произведенной в XVIII веке!
Значит, в фонде Коллегии экономии находились имитации, а в коллекции Головина — подлинники.
Как же это могло произойти? Не сохранись в фонде Коллегии экономии этих фальсификатов или, наоборот, отсутствуй документы у Головина, быть может, никто и не стал бы выяснять подлинность грамот. Если они есть в коллекции и их нет в архиве, можно предположить, что Головин получил эти грамоты по наследству. Кстати, в его коллекции были и такие документы, которые переходили из поколения в поколение Головиных.
Но в данном случае нужно было предположить, что Головин ухитрился как-то заполучить грамоты из архива, а чтобы пропажа подлинников была не замечена, подложил вместо них фальсификаты.
Чаев поинтересовался знакомствами Головина и вскоре обнаружил, что в 1835 году, когда был учрежден особый комитет для описания сенатских архивов в Москве, членом этого комитета стал некто Хавский, археолог, специалист по вопросам хронологии. Головин и Хавский были добрыми друзьями. И хотя Чаеву не удалось точно установить факта передачи Хавским грамот Грязнова Головину, найти какое-то другое объяснение происшедшему трудно.
Головин, вероятно, вернул Хавскому полученные бумаги, но вернул не подлинники, а фальсификаты.
Чаев внимательно изучил всю коллекцию Головина, справедливо полагая, что возможны и другие подделки. Но больше подделок он не нашел. Зато обнаружил чистые куски бумаги, поддельные печати и даже заготовки столбца с подвешенной печатью, но листы его были еще не заполненные. Причем эта чистая бумага — XVIII века, а печати, подвешенные к ней, на сей раз подлинные, — первой половины XVI столетия.
Да, Головин был крупным фальсификатором, и действовал он из чисто эгоистических побуждений. В подделке документов, попадавших к нему, вероятно, принимали участие искусные специалисты, особенно графики: скоропись XVI, XVII веков выполнена очень точно.
Итак, Чаев, готовя к изданию важную коллекцию древних документов, не пошел по стопам своих предшественников. Настоящий исследователь-источниковед, он, прежде чем публиковать материалы, выяснил их происхождение — это святая обязанность каждого ученого-историка. Как показал случай с грамотами Головина, необходимость подобной проверки возникает всякий раз, когда историки, ученые собираются пустить в широкий научный оборот архивные документы, до той поры никому не известные или малоизвестные.
Сколько тайн скрыла эта кавказская ночь! Сколько забавных приключений пережил под ее покровом Михаил Юрьевич Лермонтов!..
За ним гнались воинственные черкесы… Нет, он их не видел, но право же — гнались. И ему, офицеру, пришлось ретироваться, влезть в окно дома знакомого помещика Реброва. Сам хозяин в отъезде, его дочь Нина влюблена в поэта. Но только сегодня днем поэт сказал, что он ее не любит. И вот уже ночь, а она все плачет. В ее доме гостит Адель Оммер де Гелль. С ней Лермонтов чувствует себя превосходно. И если свирепые всадники были больше похожи на петербургскую даму, галопировавшую в офицерской фуражке поэта, чем на черкесов, то он тут ни при чем. Ночи здесь слишком темные, столичные фурии злы, и не мудрено, что он испугался. Но Адель — прелесть, и он успел наговорить ей кучу комплиментов под аккомпанемент рыданий Нины из соседней комнаты…
