Я развернула "Литературную газету". Билибин собирал карты. Видимо, они кончили играть. "Советская литература на подъеме" - прочитала я заголовок на первой полосе.
После списка "произведений, любимых народом", "обладающих огромной силой воздействия", я прочла абзац о Пастернаке, который чуждается великих свершений народа и предпочитает заниматься самокопанием.
- Ну, вот, видите, кроме карт теперь и делать нечего, - говорила капризно темноглазая дама, - а весною - красота.
- Вы редко заглядываете в гостиную, - вкрадчиво сказал мне Билибин, поблагодарив партнеров и придвигая стул ко мне. - Все норовите в свою комнату пробежать побыстрее мимо нас, грешных. Нелюдимка.
Желтые глаза посмотрели на меня зорко, приметливо, как окликнули взглядом. Но в следующее мгновенье мне опять показалось, будто они закрыты.
Я объяснила, что работаю над очень трудоемким переводом, да и гулять мне доктор велит побольше, да и процедуры отнимают время. Просто некогда сидеть в гостиной.
- Но вы и гулять норовите все одна и одна, - сказал Билибин. - Вот, если вы вправду не избегаете нас, возьмем с собой нашего славного Сергея Дмитриевича и пойдемте после ужина все вместе. Хорошо?
Нечего делать, после ужина мы так и отправились всем столом: Билибин, журналист и я... Вот, оказывается, чья была щегольская палка с набалдашником в виде волчьей головы и роскошная шуба с воротником из выдры: журналиста. Я много раз смотрела на нее, одеваясь, и думала: чья бы это? Вот он, значит, какой!
Мы зашагали по широкой асфальтированной дороге, потому что только вдоль дороги горят фонари. Было холодно, мы спускались с горы к ручью, взявшись под руки, Тихо, снежно, по-деревенски мирно - и только тиканье электростанции казалось неуместно городским. Но скоро я перестала его слышать. Тишиною были одеты темный лес вдоль дороги, овраг внизу, сверкающие звезды вверху. Мы шли в ногу по склону горы, стараясь не поскользнуться, спускаясь все ниже и ниже, все ближе и ближе к ручью. Мне хорошо было шагать с ними в лад, прятать зябнущие руки под их рукава и слушать их медленное тихое переговаривание. "Спички не забыли?" "Говорят, завтра приедет много народу, мне Людмила Павловна сказала". "И будут пробовать нового повара". "Ну, надеюсь, крем, а не повара". Молчание снега, деревьев, неба было такое властное, что сначала и нам хотелось молчать, или, если говорить, то мало и тихо. "У вас ноги не мерзнут?" Деревья подступали к дороге темным, высоким, нестройным строем. Сплошная стена елей, а над ними - блестящая луна.
- Смотрите, могила, - сказал журналист и легко перепрыгнул через канаву, поближе к лесу.
Мы с Билибиным остановились.
Сергей Дмитриевич наклонился и тронул рукою - будто погладил по спине белый, аккуратно прикрытый снегом, невысокий, овальный холмик.
- Здесь были большие бои, - сказал Билибин. - Зимою сорок первого... За столиком у окна сидит еврейский поэт с орденами, за третьим столиком. Видали? Такой седоватый, плотный. Векслер. Он здесь воевал, немцев выбивал из Быкова.
Мы постояли. Маленький холмик, прикрытый снегом, белел перед нами. Журналист перепрыгнул через канаву на дорогу обратно и снова взял меня под руку. Мы пошли дальше в полутьме, к которой уже привыкли глаза.
Под ногами застучал мост. На перилах ровненько и аккуратно длинной пухлой полосой лежал снег.
- Прислушайтесь, ручей слышен, не замерз, - сказал журналист.
Мы остановились. Я высвободила руки из-под их рукавов. Мы, каждый порознь, подошли к перилам.
- Нет, не слышен, - сказал Билибин.
- Нет, прислушайтесь, слышен, - упрямо повторил журналист.
Я прислушалась. Жаль было портить скатертку снега, но журналист уже все равно положил на перила палку и я решилась испортить снег локтем. У журналиста, когда он, прислушиваясь, снял для чего-то очки, лицо оказалось доброе, ребяческое - словно и не его были эта фатоватая шуба и палка.
- Да, слышу, - сказала я.
- То да, то пропадает, - согласился Билибин. - Постоим немного.
Мы стояли, глядя на лес и друг на друга, слушая стук электростанции и пробивающийся сквозь него детский говорок ручья.
