Место было совсем уединенное, насколько хватало глаз, виднелись лишь покрытые густой зеленью холмы.
Двери открыл багроволицый жизнерадостный монах. Он проводил Каттани к настоятелю. Аббат был убеленный сединами старик, с худым аскетическим лицом, светившимся внутренним светом, как у людей, далеких от мирской суеты.
— Я приехал сюда, потому что нуждаюсь в вашей помощи, — просто сказал Каттани. Вид у него был такой, словно он просил сотворить чудо.
— Что я могу для тебя сделать, брат? — спросил аббат, приглашая его сесть.
— Я ищу покоя и мира. Я как утлый челн, который швыряют волны. Совсем потерял способность различать, где добро, а где зло.
Понимающая улыбка скользнула по суровому лицу аббата.
— А ты веришь в Бога?
Каттани пожал плечами и покачал головой.
— Нет, — ответил он, — Просто никогда не задавался этим вопросом.
— Но все же пришел просить помощи к людям, живущим в страхе божием?
Комиссар опустил веки, почти закрыл глаза.
— Видите ли, — пробормотал он, — сейчас у меня в жизни очень тяжелый момент. Чтобы обрести душевное равновесие, я нуждаюсь в слове людей верующих.
Аббат заметил, как руки у его собеседника задрожали, на лбу выступили капли пота.
— Да у тебя жар, — сказал он. — Идем.
Аббат проводил Коррадо в тесную монастырскую келью, свет в которую попадал сквозь маленькое круглое окошечко, и попрощался с ним.
— Здесь будет твой дом. До тех пор, пока ты этого хочешь.
В ту ночь сон, наконец, немного восстановил его силы, Но спал он совсем недолго и беспокойно, во сне его мучили кошмары. Стоило закрыть глаза, как перед ним вновь вставала страшная картина: дочь в руках похитителей, которые ее насилуют, а она рыдает и взывает о помощи… Во сне он кричал: «Паола, Паола!» И мгновенно просыпался обессиленный, с тяжестью на сердце.
Он видел жену, сраженную пулей, медленно оседавшую на землю в его объятиях. Он звал ее, словно желая удержать жизнь, покидавшую тело. После этих кошмаров Каттани с трудом приходил в себя. От боли разламывалась голова, кровь громко стучала в висках. Он чувствовал себя погруженным в абсолютную тишину, в какой-то искусственный мир, укутанный в вату, где нельзя было различить ни малейшего шороха или скрипа. Он никогда и не подозревал, что тишина может быть такой гнетущей, хуже, чем городской шум.
На рассвете, когда первые слабые лучи солнца скользнули по стене кельи, он различил мелодичные приятные звуки. Коррадо встал и, пройдя в том направлении, откуда слышалась музыка, подошел к алтарю. Пение монахов, сопровождаемое звуками органа, плыло ввысь со стоящих в нефе скамей. Оно смягчало сердце подобно бальзаму.
Постепенно Каттани свыкся с монастырской жизнью. Однажды он заглянул в мастерскую, где низенький, сгорбленный монах тщательно расписывал глиняные статуэтки для рождественских ясель[3]. У него на столе выстроились десятки уже готовых фигурок, а другие были приготовлены для раскраски.
Монаха звали Бернардо. На мгновение его рука с кисточкой застыла в воздухе: он раздумывал, какого цвета взять краску. Выбор пал на красную.
— Мне нравятся яркие цвета, — объяснил он. И не отрываясь or работы, пригласил Коррадо войти, — Помоги-ка мне раскрашивать.
— У меня жена умела делать такие вещи, — ответил Комиссар. — А я никогда не держал в руках кисточки.
— Да это очень легко. Тут нечего уметь: только терпение да твердая рука.
— А у меня дрожат руки. Вот, гляди, мне никак не удержать их неподвижно.
— Наверное, пьешь?
— Признаюсь, в последнее время немного перебирал. Не потому, что мне нравится. Я без этого не мог обойтись.
— Хочешь себя погубить? Жизнь и так слишком коротка.
Коррадо, раздосадованный, метнул на монаха косой взгляд.
Тот продолжал:
— Ох, знаю я, о чем ты думаешь: что я не имею права так с тобой разговаривать, раз живу тут отшельником и не знаю, что за штука жизнь.
— Вот именно, — сухо отозвался комиссар.
— Я тебе признаюсь, до того, как надеть эту рясу, я тоже принадлежал к миру, из которого ты пришел. Потом в один прекрасный день начисто покончил с прошлым.
Каттани изучающе всматривался в его лицо, хотел обнаружить на нем следы прошлой жизни.
