Я растерялся. Ведь Дрифилды снимали дом и вроде бы даже собирались его купить, они держали прислугу. Им совсем не подходило принимать Мэри-Энн, ставя этим и меня в неловкое положение. Они словно не понимали, что каждый должен знать свое место и сообразно этому поступать. Всякий раз я приходил в смущение, слушая, как они вспоминают случаи из своего прошлого, которые, по моим представлениям, должны бы старательно скрывать. Не скажу, чтобы окружавшие меня люди были претенциозны в смысле желания казаться богаче и важней, чем есть, но, оглядываясь назад, я убеждаюсь — их жизнь была полна претензий. Они существовали под маской респектабельности. Их никто не заставал в одной рубашке, с ногами на столе. И дам не видел никто прежде, чем они надевали выходные платья. Жили со строжайшей экономией, отчего зайти невзначай в обеденный час было нельзя, но по праздникам столы ломились от яств. Если обрушивалась беда, то ее в семье как будто не замечали и голову держали прямо. Ежели кто-то из сыновей женился на актрисе, то об этом несчастье никогда не упоминалось, а соседи, считая брак ужасным, тем не менее неустанно следили за собой, дабы не упомянуть о театре в присутствии пострадавших. Все мы знали: жена майора Гринкурта — из купеческой семьи, но ни она, ни майор ни намеком не обмолвились об этой постыдной тайне: мы же были слишком воспитанны, чтобы упоминать о посуде — источнике солидных доходов миссис Гринкурт — в их присутствии. Бывали случаи, когда отец в сердцах выгонял из дому сына с шиллингом в кармане или приказывал дочери (вышедшей, как и моя мать, за адвоката) не марать родительского порога. К этому я привык, оно казалось совершенно естественным. А вот когда Тед Дрифилд излагал, как был официантом в ресторане в Холборне, будто самый заурядный на свете случай, это меня шокировало. То, что он сбежал в моряки, выглядело романтично: ведь юноши, во всяком случае, в книгах, часто так поступали и переживали удивительные приключения, прежде чем обрести состояние и графскую дочь. Но Тед Дрифилд стал извозчиком в Мейдстоне, а потом кассиром на вокзале в Бирмингеме. Раз мы проезжали на велосипедах мимо «Железнодорожного герба», и миссис Дрифилд упомянула к слову, что проработала тут три года, будто подобное может случиться с кем угодно.
— Это первое мое место, — сказала она. — А потом я перешла в хэвершемский «Плюмаж» и служила там, пока замуж не вышла.
Она рассмеялась, словно воспоминания были из приятных. Я не знал, что сказать, не знал куда девать глаза, весь покраснел. Другой раз мы возвращались через Ферн-Бэй после долгой экскурсии (день был жаркий, и нас одолела жажда), и она предложила зайти в «Дельфин» взять по кружке пива. Разговорилась с девушкой за стойкой и, к моему ужасу, стала рассказывать, как сама пять лет занималась этим делом. К нам присоединился хозяин, Тед Дрифилд угостил его, а миссис Дрифилд настояла, чтобы официантка выпила стакан портвейна, и пошла беседа про торговлю, про конкурентов и что цены на все растут. А меня бросало то в жар, то в холод, я стоял и не ведал, как быть. Когда мы вышли оттуда, миссис Дрифилд проговорила:
— Уж так мне эта девушка по душе, Тед. Пусть ей повезет. Я так и сказала: жизнь тут тяжелая, но веселая. Видишь — кое-что наклевывается, так разыграй все, как следует, чтобы замуж удачно выскочить. Гляжу, на пальце у нее обручальное кольцо, а она объясняет: когда его носишь, парни больше пристают.
Дрифилд захохотал. Она обратилась ко мне.
— Дивное то было времечко, когда я официанткой работала, но так нельзя же, конечно, всю жизнь. Надо и о будущем подумать.
Но меня ожидало еще большее потрясение. Кончался сентябрь и с ним мои каникулы. Я был полон Дрифилдами, но дядя пресекал мои попытки рассказывать о них дома.
— Мы не желаем, чтобы твои знакомые целый день стояли у нас поперек горла, — говорил он. — Есть другие, более подходящие темы для разговора. Однако я думаю, коль скоро Тед Дрифилд родился в нашем приходе и видится с тобой почти ежедневно, он мог бы от случая к случаю заходить в церковь.
И я сказал Дрифилду: «Дядя зовет вас в церковь».
