— Куда повезешь? — поинтересовался я.
— В независимое государство! — Вера улыбнулась. — Этакая, знаешь, республика Андорра… Надо только вначале обзавестись тамошней валютой. Я еще не успела — к самому поезду прибежала…
— Какие же там монеты ходят?
— Самые простые! Спички, соль, сахар, порск, дробь. Посудка еще алюминиевая. Сначала сами ею попользуемся. Потом на обмен пустим. В здешнем сельпо за полчаса всего наберем!
Набрали мы всего даже быстрее — в сельпо было пусто, никто нас не задержал, купила Вера еще две поллитровки, карманный фонарик, целую коробку батареек.
— Независимое государство не электрифицировано? — поинтересовался я.
— К сожалению…
— Но ведь мы столько не сожжем. — Я кивнул на коробку с батарейками. — Не успеем.
— Ничего. Там это тоже валюта.
— А рублями там не берут?
— Избегают. В ходу натуральный обмен.
Мы покатили в направлении Вериного села и обнялись, как только выехали за окраинные домики станции. Так, обнявшись, почти всю дорогу и просидели в двуколке. Лишь когда деревеньку по пути проезжали — друг от друга отодвинулись. Деревенька-то была знакомая — одна из бригад колхоза имени Фрунзе. Весной в нее заглядывали. В эту июльскую жару пуст был ее главный проспект — все или на фермах, или в поле. Но и в пустой с виду деревне глаз много! А Веру тут знали. И меня еще, может, помнили. Лучше было отодвинуться…
Почему-то объехали мы далеко стороной центральную усадьбу, и деревенька та была единственным поселением на нашем пути. Все проселками колесили — по желтеющим уже озимым, которые через неделю-другую начнут косить, по ярко-зеленым еще яровым, которым до уборки месяц стоять, по бледно-зеленым шеренгам невысокой, шуршащей кукурузы, с уже набухающими початками вдоль стебля, которым созреть не суждено — не успеют в нашем коротком лете.
— Обычная у вас кукуруза, — заметил я. — Как на всех российских полях. А председатель весною хвалился какой-то необычной. В которой, мол, всадник тонет.
— Есть и такая, — отозвалась Вера. — Один участочек по пути. Мы еще в нем потонем.
Этот «участочек» вынырнул из-за колка минут через десять. Он вытянулся по низинке вдоль ручья буйной, непробиваемой взглядом темной зеленью, а повыше, на взгорке, белела молочная ферма. И прямая серая полоска подвесной дороги спускалась от фермы в густую зелень.
Мы въехали в нее, как в прохладный лес. Действительно — потонули! И шумела эта кукуруза от ветра, как лес, — даже, пожалуй, погромче.
Широкие, длинные, сочные, словно пальмовые, листья теребили друг друга, шуршали, громко шептались. Никогда прежде не видал я в российских полях такой роскошной кукурузы. Только на ВДНХ такую видел да в кино — в цветном американском фильме «Оклахома», который с этого кукурузного леса и начинается. Даже не подозревал, что точно такой же лес может за два месяца вымахать в самой середке России, на обычных наших небогатых почвах — только вволю увлажненных и щедро удобренных…
Выскочив из плотных кукурузных стен на вольный воздух, мы с Верой долго катились по-над ручьем, потом свернули в какое-то болото, заросшее ольхой да ивами. Мягкая, пружинящая почва минут десять медленно, плавно переваливала нашу двуколку с боку на бок, потом прощелкала под колесами недлинная гать, и резвая кобылка снова вынесла нас на взгорок. А когда березы и ели, стоявшие густой стенкой, неожиданно расступились — мы въехали в сочные, зеленые, плотные овсы, каких не видел я за последние годы даже в кино — не то что в полях. Не должно было быть таких просторных овсов в нашей области. Не значились они в сводках областного управления. А если бы вдруг каким-то невероятным чудом и проникли туда, — ничего, кроме крупных и немедленных неприятностей, никому не принесли бы.
— Куда ты привезла меня? — удивился я.
— В независимое государство. — Вера загадочно улыбнулась. — Разве не ясно, что только там можно так вольно сеять овсы?
— Это уже другая область?
— Когда-то ты умел молчать. Еще не разучился?
— С этим, Верочка, рождаются и умирают. Или без этого… Этому не научишься, не разучишься…
— Тогда скажу. Это гектары нашего колхоза. Они везде значатся как болото. Отсюда и течет наш овес.
