. На пруду плавали утки, и Женечка не мог знать, что скоро прочтет книжку Над пропастью во ржи, а еще через тридцать лет, как и неврастеник Холден, которому было столько, сколько Женечке сейчас, будет кормить уток на пруду Центрального парка. Европа кончалась Покровскими воротами, так этот перекресток по-прежнему назывался в память о некогда стоявших здесь на пути к Кремлю воротах. На Покровке, тоже сохранившей своей имя в отличие от ее продолжения Маросейки, стояли, как и при придворном поставщике Хлебникове, дворянские особняки, отведенные под ЖЭКи, СУ и другие, даже более благородные, конторы, в которых, впрочем, вряд ли заседали потомки бывших владельцев… И хоть Женечка шел неторопливо, время бежало еще медленнее, и до желанного уже водворения домой было очень как далеко. Тогда Женечка покупал билет в кинотеатр Встреча на последние деньги, сэкономленные от школьного завтрака, и выпить лимонада в буфете в ожидании сеанса оказывалось не на что.
Можно прикинуть, что именно мог смотреть Женечка в рядовом московском кинотеатре того времени. Меню было небогато. В тот год на экраны попала вполне идиотская лента Семь невест ефрейтора Збруева, авторы рекомендовали фильм комедией, однако этот самый ефрейтор казался грустным и туповатым евнухом, было не смешно, напротив — ефрейтора было жаль, по цензурным соображениям он никак своими невестами воспользоваться не мог. Шел также фильм Начало. В этой картине фокус был в том, что одну очень некрасивую, похожую на поломойку в их школе, девушку, работницу мебельной, что ли, фабрики, утвердили в кино на роль героини из самой толщи французского народа Жанны д`Арк, что, вообще говоря, было мифом — Жанна была благородного происхождения. Непросто было проникнуть в замысел авторов. Он заключался, возможно, в том, что в нашей прекрасной стране некрасивых девушек не бывает, потому что внешняя неказистость искупается в них богатством душевным, кто бы сомневался. А может быть в ином, в том, что подлинные таланты у нас водятся и в рабочих общежитиях, и на стройках комсомола. Белорусский вокзал тоже оставлял впечатление тоскливое, какой-то жалостливой убогости коммунальной, провинциальной советской жизни, в которой всё в прошлом: и молодость, и подвиги, и слава… Но вот за долгое ерзанье в неудобном кресле Женечка однажды был все-таки вознагражден — вполне случайно он посмотрел подряд две серии Короля Лира.
Дома он тут же перечитал трагедию, а назавтра побежал пересматривать фильм. Оказалось, когда он читал Шекспира лет в двенадцать, от него многое ускользнуло, а сейчас — сейчас он гораздо больше понял. Странно, но ему показалось, что Король Лир — больше для чтения, упоительного чтения, чем для драматической сцены, всегда пошловатой. Уж если и ставить эту трагедию, то в опере, настолько в ней все обобщенно. Скажем, одной краской намечены Гонерилья и Регана, обе тупые и злобные волчицы, ну, как Женечкина учительница географии: в кино актрисы, играя ноздрями, изображали звериные наклонности своих героинь. А правдолюбивая ангелоподобная Корделия, которая говорит сама про себя
А что Корделии сказать? Ни слова.
Любить безгласно,
— она что, дурочка из переулочка? Нет, скорее лишь мечта, фантом в угасающем уме сумасшедшего Лира. Собственно, Лир не сходит с ума от вероломства и алчности окружающей его родни, он с первых слов на сцене безумен, но как роскошно безумен:
Мы разделили край наш на три части.
Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч
Хотим переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке.
Или вот еще, сколько в безумце поэтической ярости, соревнующейся с яростью бури:
Лей, дождь, как из ведра и затопи
Верхушки флюгеров и колоколен……
…Ты, гром,
В лепешку сплюсни выпуклость вселенной
И в прах развей прообразы вещей
И семена людей неблагодарных…
Много позже Женечка увидел, что Лозинский пригладил грубость воплей Лира, и в переводе Михаила Кузмина они звучат более дико:
Валящий гром,
Брюхатый сплюснуть шар земной, разбить,
Природы форму, семя разбросать,
Плодящее неблагодарных!
На экране все это звучало очень убедительно. Теснота сцены была раздвинута, тяжкие стены замка чернели на черни неба; балтийское море кипело, дождь лил и стегал, гром ярился, безумный Лир с то развевающимися, то повисающими мокрыми патлами седыми волосами вопил, шут вился. На повторном сеансе Женечка расплакался, не отрывая глаз от экрана, а потом, когда все принялись умирать, разрыдался, не таясь. Он плакал не столько над судьбами персонажей, но — от сладкой зависти к создателям, от томительного восторга перед недостижимой красотой. И еще, конечно, от юношеской tristesse, непременной возрастной грусти, а также от печали, которую вселяли в него виды оккупированного обворованного родного города. И тогда сзади, из темноты раздался мягкий теплый голос:
