При воспоминании о Магнебоде внутри тела сжалась болезненным комочком какая-то безымянная воспаленная железа. Иногда Гримберту казалось, что за прошедшее время она потеряла чувствительность, инкапсулировала инфекцию внутри себя, обратившись твердой мозолью, но это было не так. Иногда даже неосторожной мысли было достаточно, чтоб разбудить дремлющую в ней боль – боль того рода, что не тонет даже в самом крепком вине.
– Откуда ж, если не из Турина? – Берхард испустил еще одну отрыжку, потише. – Как Паука полгода назад прихлопнули, так его паучье воинство и разбежалось кто куда. Из тех, что живы остались, ясное дело. Лангобарды тогда славно вашего брата потрепали. У нас эта история «Похлебкой по-Арборийски» зовется, слышал, наверно? Похлебка вышла жидковата и подгорела, зато варили ее на добрых туринских костях…
Паук. Гримберт едва не скрипнул зубами. Это слово преследовало его, точно лазутчики Лаубера, легко минуя границы и горные перевалы. Проклятое слово, от одного звука которого он ощущал нечеловеческую резь в пустых глазницах. Будто кто ланцетом скоблил изнутри голую кость, отделяя прилипшее к ней мясо.
Гримберт уткнулся в кружку и сделал большой глоток. Вино в самом деле оказалось дрянью. Оно отдавало чем-то едким и зловонным, словно в бочонок добавили гнилой соломы вперемешку с жженым тряпьем. Но в то же время оно было достаточно крепким, чтоб у него сладко заныло в затылке. Даже кровь как будто стала более вязкой и горячей.
– Ты ведь из свиты Паука, верно? – судя по тому, что плеск вина стих, Берхард удовлетворил свою жажду и теперь внимательно наблюдал за собеседником. – Не бойся, мессир, не выдам. Знаешь, как у нас в Альбах говорят, хорошего проводника ценят за короткий путь и короткий язык.
Гримберт отхлебнул еще вина. Второй глоток дался легче, уже не отозвавшись едкой изжогой. «Наверно, и к такому пойлу можно привыкнуть, если цедить его долгие годы. Может, и он тоже привыкнет, – пронеслась в голове мысль. – Как привык к холоду и мокрому камню, как привык к насмешкам и тумакам, как привык брести в темноте, выставив вперед растопыренные руки…»
– Да, я из Туринского знамени.
Берхард щелкнул языком – то ли одобрение, то ли насмешка.
– Как же тебя на юг занесло, мессир?
– А что мне оставалось делать в Арбории? Мертвецы – самые большие скряги на свете, от них и шиллинга не дождешься. Не успел Паук остыть, как всю его походную казну уже растащили, а что осталось, то наемники-квады себе присвоили.
– А что же добыча? – живо осведомился Берхард. – Добыча-то была?
– Добыча… – Гримберт приподнял тряпицу, прикрывающую глазницы. – Вот моя добыча. Кумулятивный прямиком в кабину. Повезло, вышибные панели сработали, только глаза и выжгло…
– Что ж, так пустым и ушел? – спросил Берхард. – Говорят, у лангобардов много сокровищ было запасено. И золото венецианское, и технологии всяческие, Святым Престолом оберегаемые…
Голос у него сделался вкрадчивым, напоминающим скрип снега под чьими-то осторожными шагами. Эту интонацию Гримберт распознал безошибочно, перебить ее был бессилен даже смрадный вкус дешевого вина.
– Не было там никакого золота и никаких технологий, – отрезал он. – Одно лишь пепелище, по которому сновали голодные раубриттеры и кондотьеры, впиваясь друг другу в глотки.
Берхард хмыкнул – судя по всему, живо представил себе эту картину и не нашел ее удивительной.
– Дело обычное, – подтвердил он. – Как кубки поднимать, так рыцарская честь превыше всего, а как выручку делить, тут каждый за ножом тянется… А чего ж домой не возвернулся?
Гримберт готовился к этому вопросу. Достаточно долго, чтоб подготовить ответ, гладкий и обтесанный, как камешек со дна ручья.
– И рад бы, да не судьба. Пока я от ран оправлялся, в Турине порядки поменялись. Новый маркграф не очень-то нас привечает. Мы ведь предыдущему маркграфу присягали, клятву верности давали. А тут…
– Ах да, этот, новый… как его, беса… – Берхард пощелкал пальцами, – Гендерик, вот! Говорят, свое собственное знамя собирает, а Паучьих рыцарей не жалует. Многих, кто уцелел, на плаху отправил или до смерти запытал.
