«Спендиариумцы» запомнили Александра Афанасьевича и в состоянии тревоги из-за отсутствия известий из Армении. Вечером, когда все собирались в саду и кусты и деревья таяли в густеющих сумерках, Спендиаров незаметно появлялся на садовой площадке и, посидев, сутулясь, на круглой скамейке, так же незаметно исчезал в темноте.
Те, кто оставался в Судаке до осени, запомнили, какая поднялась в доме невообразимая суматоха, когда известия из Армении, наконец, пришли. Подготовка к отъезду композитора длилась чуть ли не до 9 октября, и, наконец, Спендиаров и две его дочери, Марина и Елена, поднялись на борт «Дельфина». В Феодосии они пересели на пароход «Ленин». Он заходил во все порты, даже самые малые, и стоял бесконечно долго.
На палубе среди осетин в небрежно накинутых на одно плечо черных бурках, абхазцев в белых черкесках и войлочных шляпах, грузин в башлыках, картинно драпирующих их головы и плечи, мелькала фигура Александра Афанасьевича. То и дело он подзывал к себе дочерей, чтобы указать им на чаек, несущихся с резким криком за пароходом, или на алые снежные вершины за темной грядой близких гор…
В Тифлисе, где каждый уголок вызывал у композитора теплые воспоминания, Спендиаровы провели несколько часов. Затем они сели в эриванский поезд.
Это было вечером. Расстелив на полках судакские постели, девочки приготовились ко сну. Александр Афанасьевич бодрствовал, сидя около наваленных друг на друга корзин и чемоданов. Он боялся пропустить Айрум — первую станцию на армянской земле.
Еле брезжил рассвет, когда он разбудил дочерей: «Девочки, проснитесь! Это и есть горная страна Лори, куда мы должны были поехать с Туманяном!» За окном, еще неясные в рассветных сумерках, поднимались мохнатые горы, то приближаясь к поезду, то отступая вдаль. Взошедшее солнце зажгло их красными, желтыми, огненными красками осени.
Горы отдалились. Поезд мчался по каменистому ширакскому плато, лишь кое-где желтеющему полосками опустевших полей. Александр Афанасьевич продолжал любоваться ландшафтами Армении. Как вдруг, вызвав у него благоговейный восторг, в окне вагона появился древний Арарат. За его величественным контуром стала постепенно вырисовываться конусообразная вершина его младшего собрата. Александр Афанасьевич стоял у окна, защищая рукой глаза от яркого солнца. Вот обе вершины выстроились рядом, сияя сквозь голубоватое марево дали. Воздух становился все теплее и теплее. Потянулись тронутые осенней ржавчиной виноградники. В их гуще замелькали красные платки крестьянок. В вагоне началось движение. Вдоль полотна железной дороги убегали плоскокрышие дома, группы домов вырастали в город…
— Подъезжаем к Эривани, — взволнованно сказал Александр Афанасьевич. — Девочки, собирайте вещи.
На вокзале их встретили представители Наркомпроса и консерватории. Вещи и «дети» были заботливо погружены в фаэтон. Состояние взволнованности не покидало композитора. Он приходил в восхищение от плоскокрыших домиков, выстраивающихся по сторонам ухабистой дороги, от яркой раскраски винограда и персиков, лежащих на фруктовых лотках, и оттого, что кучер, которого он наугад назвал Мкртыч, и в самом деле оказался Мкртычем.
— Подумайте, какое необыкновенное совпадение! — восклицал он, обращаясь к сопровождавшим его. — Я ведь понятия не имел, что его зовут Мкртыч!
На первое время семейство устроил у себя С.И. Абовян, ютившийся с женой в одной тесной комнатке. Среди гостей, приглашенных им на завтрак в честь приезда композитора, Александр Афанасьевич узнал бывших членов Армянского музыкального общества, которые немало способствовали ему в приискании материала для оперы. Он не преминул напомнить им об этом. Седовласого Романоса Меликяна он назвал своим «чичероне в скитаниях по Тифлису». Спиридону Меликяну, как рассказывает об этом сам Спиридон, заявил, что, не будь у него его записей ширакских песен, опера «Алмаст» не была бы написана.
Казалось, он забыл о своей собственной работе над оперой — с такой настойчивостью подчеркивал заслуги причастных к ней людей и так горячо благодарил всех тех, кто выказывал заботу о будущей постановке «Алмаст»
