Каких только Аренский не совершал эксцентрических поступков, идущих вразрез с тогдашним тоном жизни! Однажды, например, когда мы всей компанией собрались в ресторане городского сада, он вскочил на эстраду и, к ужасу моему, сыграл вальс в мою честь. И в то же время он был до церемонности учтив, что тоже способствовало его редкому обаянию.
Мы все боготворили его. Мог ли Александр Афанасьевич предположить, что, устраивая для Аренского прогулки по окрестностям Ялты, музыкальным вечера, он скрашивал последние полтора года жизни композитора?
После прощального концерта, на котором Аренский дирижировал своей Первой симфонией и вступлением к опере «Наль и Дамаянти», все его почитатели собрались у нас. Он играл. Что это была за игра! Мы все были страшно взволнованы, а он, отойдя от рояля, стал по своему обыкновению шутить, каламбурить и, наконец, продекламировал экспромт, посвященный влюбленной в него ялтинке, которая бросила ему на сцену букет роз и нечаянно угодила в лицо.
Люблю безумно я прекрасную Прасковью,
Люблю невиданной, неслыханной любовью.
Но почему, скажи, Прасковья, ты
Швыряешь в рыло мне цветы?
— На следующий день Аренский уехал. Александр Афанасьевич устроил ему пышные проводы, собрав на молу весь гастролировавший в Ялте оркестр Преображенского полка. У каждого оркестранта было по букету роз…»
«Антоний Степанович, страшно растроганный, долго не выпускал руку Спендиарова из своей, — рассказывал участник проводов альтист А.А. Котляревский. — Раздался первый гудок. Со всех сторон к нему потянулись с объятиями. Второй гудок. Обняв еще раз Александра Афанасьевича, Аренский взошел на палубу. Третий гудок. С шумом поднялись сходни, и пароход начал отчаливать. Спендиаров отсчитал: «Раз, два, три!» — и с возгласом: «Ура композитору Аренскому!» — мы стали бросать ему букеты».
«Когда мы забросали его розами чуть ли не до пояса, — дополнил рассказ Котляревского арфист Н.И. Амосов, — Александр Афанасьевич сделал нам знак замолчать, ожидая ответа Аренского на наше приветствие. Но композитор вынул носовой платок, поднес его к глазам, и все мы поняли, что он говорить не может».
Мысль написать симфоническую картину на сюжет «Трех пальм» Лермонтова, несущий в себе тему насилия и попранного доверия, возникла у Спендиарова зимой 1905 года, отмеченной событиями 9 января и высоким революционным подъемом.
Работа над симфонической картиной шла легко и безостановочно. Но даже в период самых высоких творческих радостей композитор ни на один день не выпускал из поля зрения развертывавшиеся революционные события. Жадно следя за петербургскими газетами, он узнал, что забастовали учащиеся высших учебных заведений, что к этому движению примкнули ученики Петербургской консерватории и что к ним применены жестокие репрессии. Напечатанный в газете «Русь» смелый протест Римского-Корсакова против действий консерваторской администрации привел его в восхищение. Через несколько дней он прочел в газете об увольнении Римского-Корсакова из консерватории.
«Дорогой Николай Андреевич! — обратился он к учителю в открытом письме, тотчас же отправленном им в газету «Русь». — Высоко ценя в Вас честнейшего и прямого человека и благоговейно преклоняясь перед огромным значением Вашим в русском искусстве, выражаю искреннее сочувствие Вашему справедливому и благородному протесту, высказанному в письме директору С-пб. консерватории, и не могу подавить в себе чувства глубокого негодования по поводу вызванного этим протестом увольнения Вашего из консерватории — факта постыдного для уволивших, невероятного и небывалого».
Возможно, что письмо это, выражающее возмущение действиями Главной дирекции, и явилось косвенной причиной того, что при выборе директоров в учреждавшееся в Ялте отделение русского музыкального общества кандидатура Спендиарова была, отведена.
Холодом недоброжелательства, непонятным для человека, никогда не сделавшего другому зла, повеяло на Александра Афанасьевича и в период первого исполнения «Трех пальм» в Ялте.
«В конце мая я закончил симфоническую картину для большого оркестра на стихотворение Лермонтова «Три пальмы», — сообщил он Жоржу Меликенцову в письме от 7 июня 1905 года. — Пока не услышу ее в оркестре, не берусь о ней судить. Размеров моя симфоническая картина довольно солидных: около ста страниц партитуры. В конце этого месяце я сделаю пробу «Трех пальм» в играющем здесь Преображенском оркестре, и, если сочинение это меня удовлетворит, оно будет исполнено здесь публично…»
