Один за другим возникали его новые романсы, Варвара Аполлоновна пела их с чувством, возбуждавшим в нем смелые надежды. Но едва он приступал к объяснениям — она начинала подшучивать над ним.
Между тем наступили и минули напряженные дни экзаменов. Саша перешел на пятый семестр. Но его здоровье и душевное состояние вызывали у Ермакова серьезные опасения. Он был страшно худ…
Однажды, незадолго до отъезда Варвары Аполлоновны в деревню, у нее собрались гости. Среди них был некто Стахович — высокий усатый молодой человек с испытующим взглядом выпуклых глаз. Сначала все шло спокойно, но перед самым разъездом гостей наступило неизбежное разрешение Сашиных страданий. Показалось ли ему или так было на самом деле, но в этот вечер Варвара Апрллоновна вела себя с ним особенно покровительственно. При этом она открыто кокетничала со Стаховичем. Саша вскочил. Присутствующие обомлели, пораженные метаморфозой, происшедшей с этим всегда таким кротким юношей. Он подошел вплотную к Стаховичу. Где-то раздался сдержанный смех, вызванный, как ему представилось, разницей в их росте. Он ринулся на соперника, но вдруг увидел в его руках трость. Страх быть избитым этим иронически улыбающимся барином остановил его. Он стал сокрушать все вокруг… Потом потерял сознание[21].
В Петербург, к Римскому-Корсакову!
«Наконец-то, дорогая Варвара Аполлоновна, я на родном юге, в своем семейном кругу, и тяжелое время экзаменов, нервных припадков, физических и нравственных потрясений мне кажется уже далеким прошлым, и я стараюсь не вспоминать о нем. Но ведь не все же я страдал:.страдания начались лишь в последние месяцы моего пребывания в Москве, а до этого я испытал много хорошего, отрадного; подле Вас мне было так же хорошо, как и здесь, в кругу моих сестер и матери; бывало и лучше. Вы не только возбудили во мне чувства искренней дружбы и привязанности к Вам, Вы служили источником моего вдохновения, наталкивали меня на новые произведения… Едва я только приехал в Симферополь, как почувствовал прилив нового вдохновения и сочинил романс, который я уже давно задумал, на чудные слова П. Козлова. Этот романс я посвящаю Вам, если только не надоели Вам мои посвящения; но что ж делать: опять-таки посвящаю «той, которая вдохновила меня…»[22].
«Благодарю Вас, дорогая Варвара Аполлоновна, что Вы не заставили меня долго ждать ответа, — писал Спендиаров в следующем письме. — Чтобы снова не предаваться «чувствительным излияниям», которых я тщательно избегал в первом письме, не стану описывать того восторга, с которым я прочел Ваше письмо; скажу только одно: я знаю его наизусть с начала до конца…»
«Вот уже месяц прошел с тех пор, как я послал Вам письмо и ноты… — отчаивался он в третьем послании. — В течение трех недель я каждый день с нетерпением ждал от Вас ответа, но тщетно…»
Он сочинил еще меланхолическую «Берсез» («Колыбельную») для скрипки, и вдохновение оставило его. Пугаясь овладевшей им опустошенности, он стал искать забвенья в скитаниях.
«Саша был страшно нервозен в то лето, — вспоминал сопровождавший его в Евпаторию Налбандян. — Он не открывал мне своих чувств, но можно было судить о них — по безудержной словоохотливости, всегда появлявшейся у него в минуты крайнего возбуждения.
Говорил он о композиторах: о Римском-Корсакове и о Чайковском. Помню его утром около умывальника, жестикулирующим намыленными руками. Бывало, не дождешься своей очереди умыться.
В Евпатории мы дали концерт, на котором впервые исполнялись «Романс для скрипки» и «Берсез». После концерта был ужин с татарской музыкой. Я заставлял Сашу так много пить, что он спрятался от меня в какой-то ящик».
С тех пор пошли кутежи за кутежами. Желая избавиться от царившей в нем сумятицы, Саша покорно следовал за своим бесшабашным другом. Но вскоре ему стал претить грохот «талалы»[23] и вид забулдыг, доходивших в своем разгуле до такой степени отупения, что музыканты доигрывали пляски, засовывая кончик зурны им в ухо и ударяя бубном по темени.
Его потянуло к тишине, к покинутому им музыкальному уединению. Он укрылся во «флигеле мальчиков», и, успокаивая близких, оттуда стало доноситься тихое, сипловатое, задумчивое пение — верный признак начала выздоровления и вновь завязавшихся музыкальных дум.
