Валентин был самым последним, даже после таких персонажей, которые, не происходи все это в слободе, и в список поздравляющих не попали бы, а горлопанили бы здравицы вместе с простым людом. Наверное, Федька хотел его этим унизить, а произошло все наоборот. Подарок от земщины внесли в тронный зал, едва Валентин приблизился к царевичу, и сразу взоры всех присутствующих обратились на подарок, который несли сразу восемь человек. Подарок действительно был велик и тяжел. В слободу он был привезен Силкой в разобранном состоянии, и уже здесь Третьяк и Добрей собрали его, скрепив составные части клеем и специальными шпунтами. Это был трон, по роскоши и мастерству изготовления не уступавший тому, на котором сейчас восседал Иван. Но он имел одно существенное отличие. Это был трон для двоих – с более высокой спинкой для царя и со спинкой пониже для царицы.
– Позвольте поздравить вас, ваше величество, от имени ваших подданных, ныне не по своей воле оказавшихся в земщине. Мы все надеемся вскорости увидеть вас на этом троне вместе с вашей царицей, согласно правящих нашей вновь воссоединенной родиной.
– Здорово, Михайла! – не вытерпев до конца длительной официальной церемонии совсем чуть-чуть, воскликнул Иван. – Я тоже считаю, что мне уже пора жениться, а дядька все не дает!
Скосив глаза в сторону, Валентин бросил незаметный взгляд на Никиту Романовича. Тот сморщился, как от зубной боли. «Интересно, – подумал Валентин, – от чего больше? От самого факта выходки Ивана или от смысла его слов?» Поднявшись с трона, Иван, с детской непосредственностью засунув под мышку скипетр, освободившейся рукой приподнял полу своего длинного торжественного облачения и сбежал вниз по ступенькам. Проходя мимо Валентина, дружески хлопнул его по плечу и, подойдя к земскому подарку, попробовал посидеть сначала на месте царицы, а потом расположился на царском месте.
– Удобно! – воскликнул он и вновь взял скипетр в руку, как и положено монарху. – Царицы только не хватает! Слышишь, дядя, хочу одновременно и на царство, и с царицей венчаться!
– Прием окончен! Расходитесь! – забасил Никита Романович.
Шпалеры поздравлявших, протянувшиеся вдоль стен, сразу зашевелились. Стоящие ближе к дверям неспешно двинулись на выход.
– Все в храм, собираемся в храме! – Федька, младшие Басмановы, Вяземский понеслись между рядами, торопясь предупредить всех. – В рясах братьям быть, в рясах…
– Иди, Михайла, и ты переоденься, – обратился к Валентину Иван. – Я тоже пойду. Буду сегодня службу великую служить. Все-таки я магистр-игумен нашего братства. А вечерком пир знатный закатим. Эх, жалко, Юльки нашей не будет…
Померещилось Валентину или нет, но ему показалось, что глаза Ивана затуманила ненароком набежавшая слеза.
Потешная обедня, затеянная Иваном, оказалась длинна и занудна. А на площади тем временем стоял веселый гул голосов подвыпившего уже народа, и гремела на все лады музыка, доносясь в храм даже через закрытые двери. На обедне присутствовали только члены братства и высшая знать опричнины, не входившая в братство только в силу своего возраста. Иван с превеликим усердием и, можно даже сказать, вдохновением исполнял сегодня обязанности пастыря, хор был просто великолепен, но Валентина измучила внезапно навалившаяся на него зевота. И судя по тому, как время от времени окружавшие его братья стыдливо отворачивались в сторону или же прикрывали лицо широкими рукавами ряс, не на него одного. Но, слава богу, все когда-либо кончается. Закончилась и эта бесконечно длинная дурацкая затея четырнадцатилетнего мальчишки и его дружков-оболтусов.
Зазвонили колокола, и черная река с редкими разноцветными вкраплениями потекла из ворот храма по направлению ко дворцу. Пирующий на площади народ встретил царевича ревом голосов. Разобрать, что кричат, было невозможно, но кричали весело, а это главное. Царевич уже скрылся во дворце, а народ на площади продолжал приветствовать его до тех пор, пока последний «монах» не исчез из виду.
Ради торжественного случая на сегодняшнем пиру была отменена постная часть, и об этом все «братья монахи» были предупреждены заранее. То есть после обедни всем предстояло избавиться от ряс, чтобы на царский пир явиться в праздничном платье. Кто-то из монахов сдирал с себя рясу прямо на ходу и, перебросив ее через согнутую руку, так и шел в трапезную, а кто-то из тех, у кого были во дворце собственные комнаты либо целые покои, отправлялся к себе – переодеться. Все это запрудило человеческую реку, создав заторы и сутолоку на всем первом этаже дворца, по коридорам которого и растеклась человеческая река.
