Сидя на банке – так называлась скамейка на яхте – и проверяя акваланг, папа говорил: «Мы не знаем, зачем морские чудовища так упорно идут в горы. Да мы вообще о них ничего не знаем. Я помню время, когда они были меньше и не такие ужасные. Что-то вроде огромных морщинистых тюленей размером чуть покрупней слона (слон и тюлень – звери со Старой Земли, Мартин видел их в три-дэ-чувствилках, как и папа). И не было у них таких рогов и когтей. Кайдзю вылезали из моря и ползли в горы через лагеря первых, и первые запросто с ними расправлялись. Даже есть туши пробовали, пока несколько человек не отравились. А потом пошло-поехало, чем дальше, тем страшнее: жуткие рыла, клюв, клешни, клыки. Совсем невозможные твари. Тогда и пришлось строить Стену».
Поднимая взгляд и глядя прямо на маленького Мартина, отец добавлял: «Вот если бы мы узнали, что там, под водой. Если бы поняли, что им нужно, зачем они поднимаются в горы. Тогда бы все было иначе».
Никто не видел, куда уходят кайдзю, которым все же удалось прорваться сквозь людские поселения. Вроде бы летучие камеры первых засекли, что они снова спускаются в море, но чешуйчатые горные птицы и жадные чайки быстро расклевали все камеры. Ленц соорудил пару из три-дэ-чувствилок, но к тому времени уже никто не хотел изучать кайдзю, всем надо было только знать время прихода. А для этого оказалось достаточно расставить часовых на дальних рифах и на вершине горы. Все равно кайдзю выныривали неподалеку от берега.
«Понимаешь, Марти, – говорил папа, – все глубинные зонды первых сгинули. Исчезли».
«Их съели кайдзю?» – спрашивал маленький Мартин.
Дядя и папа ухмылялись в густые, выгоревшие на солнце усы.
«Может, кайдзю, – отвечал вместо папы дядя. – А может, и не кайдзю. Вот мы и хотим узнать».
Больше никто не хотел. Все в городе и на террасах жили от прихода и до прихода чудовищ, спеша вырастить и собрать урожай, а папу с дядей считали бездельниками. И Ленца бы тоже считали, если бы он не лечил людей и не изобретал всякие полезные штуки вроде пороха и аппарата для перегонки спирта. Мартин был уверен, что старейшина Бартен даже обрадовался, когда яхта с папой и дядей сгинула в море. Теперь он мог спокойно ходить к маме, а не прячась, пока отца нет. Мама говорила, что они, может, станут скоро жить втроем – старейшина Бартен, Мартин и она. Жена старейшины, Луиза, погибла два года назад во время прихода кайдзю. Она охраняла Стену, пока ее муж вместе с женщинами и больными прятался в убежище. Мартин тайно ненавидел старейшину за это, и за то, что маме он нравился, и за то, что он сидел за столом на папином месте. Он бы с радостью сбросил Бартена в расщелину с медузами или скормил кайдзю. Ленц, как будто читавший мысли ученика, частенько позволял ему ночевать в палатке. А иногда Мартин по секрету от всех поднимался в скалы над городом. Выбирал плоский, нагретый солнцем камень, ложился на него и смотрел в небо, где кружили чешуйчатые хищники. Слушал, как посвистывает ветер. Или поднимал голову и вглядывался в бесконечное синее море. Нет, он не ожидал увидеть там пожелтевший от времени треугольник паруса, и все же… Мать бы выпорола его, если бы узнала об этих вылазках. Ведь там, выше по склону, входы в темные расселины, провалы, где водятся медузы. Туда поднимаются только охотники. Охотники и он, Мартин.
Другими вечерами, отсиживаясь в палатке Ленца, он перебирал рисунки на старом планше. Ни отец, ни дядя рисовать не умели и камеру из три-дэ-чувствилки тоже с собой отказывались брать. Поэтому Ленц рисовал на планше с их слов. Рисовал пульсирующие под водой багряные, золотые, белые переплетения, узлы и многолучевые гигантские звезды, башни, состоящие из звездчатые наростов, сходящиеся и расходящиеся под странными углами, ветви невероятных подводных деревьев, туннели, уводящие в никуда.
– Ты же понимаешь, Марти, что все это в основном фантазии, – говорил он, почесывая свою «соль с перцем». – Во-первых, цвета. У твоего отца и дяди были слабые фонарики, откуда это буйство красок? Во-вторых, вот это…
Он тыкал пальцем во множество длинных прямых лучей очередной звезды.
