19:58. Зал замер в ожидании. Знатоки Равеля – а таких в тот вечер собралось немало – знали, что «Концерт для левой руки» требует дьявольской виртуозности. Почему Вьенер, после нескольких провалов и таинственной болезни, выбрал именно это произведение, о котором сам композитор говорил, что оно написано не «для», а «против» фортепьяно?
19:59. Вьенер появился на сцене в черном фраке и белоснежной рубашке, вид у него был вдохновенно-романтический. Зал взорвался бурной овацией. Не удостоив публику даже благодарным кивком, он откинул полы фрака, сел на банкетку и демонстративно убрал за спину правую руку, чтобы подчеркнуть, как трудна его задача: охватить одной левой всю предназначенную для двух рук клавиатуру.
20 часов ровно. Самюэль закрыл глаза, чтобы мысленно соприкоснуться с отцом. Его медитации вторил низкий гул контрафагота первых тактов lento. Постепенно весь оркестр включился в грозный мерный рокот. На заднем плане призывно запели рожки – и у Спасителя холодок пробежал по спине.
Всё не вечно, дается на срок.
Возвращаться я буду нежданно.
Память, память – охотничий рог,
Замирающий в дебрях тумана.
Вьенер застыл с заложенной за спину правой рукой. На краю пропасти. «Странник над морем тумана». Две долгих минуты он ждал, когда разбушуются и изойдут криком духовые. И вот тогда левая рука опустилась на клавиши, принудив оркестр почтительно молчать, пока она вела свою партию – сначала твердо, уверенно, а под конец, перед столкновением с оркестром, заметавшись в лихорадке. Так началась схватка солиста с оркестровым войском. Из-под левой руки – руки, которую приметы считают вестницей беды, – выходила самая зловещая музыка, какую когда-либо писал Равель, – музыка, созданная для мира, который пережил войну и предчувствовал новую катастрофу.
Под обстрелом ударных и натиском струнных пианист неустанно отвоевывал позиции, с которых его оттесняли. Порой на какой-то миг над руинами словно вставала тихая луна. Но битва, в которой невозможны ни победа, ни поражение, разгоралась с новой силой, в причудливом вихре звуков внезапно слышались голоса Нового Света: то джазовый шквал, то негритянский протяжный напев. Вьенер играл блестяще, исступленно, слушатели заходились в немом восторге.
Самюэль забился в кресло, ему было страшно за отца, который совершал настоящий подвиг. Продержится ли он до конца этого однорукого концерта с его-то левой рукой со свежими шрамами и следами истязаний, которым его подвергали в детстве? Выдержит ли пятнадцать минут непрерывных стычек, язвительных атак и рева труб Апокалипсиса?
Вдруг наступило затишье – на время длинного соло, когда Вьенер мог дать волю своей мечтательной, поэтичной натуре, вспомнить наконец о радостях жизни, невзирая на головокружительную техническую трудность партитуры. Но оркестр украдкой снова просочился на первый план, и в финале струнные и духовые трижды обрушились на него, а ударные расстреляли очередями. Только тогда Вьенер, сраженный, уронил левую руку.
Секунду зал ошеломленно молчал, а потом взорвался бешеными аплодисментами. Даже оркестранты, что бывает не часто, принялись аплодировать солисту, к ним присоединился сияющий дирижер, словно стараясь стереть память о только что отгремевшем сражении между ним и пианистом.
Вьенер встал, шагнул к публике и коротко поклонился. Он не желал поддаваться общему восторгу, расставаясь с образом невозмутимого денди. Из всех, кто был в зале, один лишь Спаситель видел рядом с маэстро маленького испуганного мальчика, вцепившегося в его левую руку, и не смог удержаться, чтобы не вскочить с места и не крикнуть:
– Браво! Браво!
Его порыв увлек других – вскоре весь зал аплодировал стоя.
– Браво, папа! – завопил Самюэль, вызвав растроганные улыбки соседей.
Противоречивые чувства раздирали Вьенера – обида и торжество, надежда и боль, – и в конце концов он дрогнул и сделал то, чего никогда не раньше не делал на сцене: раскинул руки перед ликующими зрителями, прежде всего перед сыном и психологом, и громко крикнул из глубины переполненной благодарностью души:
– Спасибо! Спасибо!
