Дверь отворилась, и в комнату вошел Ганс Гофер. За одну его штанину цеплялась девочка, за другую ее братишка. Увидев у себя в комнате фон Роттенхорта, Ганс нахмурил брови.
— Добрый вечер, — сказал он помедлив и поднял с полу трубу.
Фон Роттенхорт не ответил на приветствие. После короткой паузы он сказал тихо и угрожающе:
— Слушайте, Гофер… — и замолчал.
Долго, словно оценивая лошадь, он мерил взглядом ладную фигуру батрака и помахивал хлыстом из стороны в сторону. Покачивание хлыста становилось жутким, невыносимым. Туда-сюда, туда-сюда… Затем помещик повторил еще раз:
— Слушайте, Гофер… — и снова замолчал.
Он подошел к кадке с фикусом, сорвал листок и медленно растер его между пальцами.
— Как это получается, что по всему Мансфельду… — заговорил он, отчеканивая каждое слово, и вдруг, резко повернувшись, ткнул рукояткой хлыста в грудь Ганса Гофера, — по всему Мансфельду болтают, будто я прячу оружие для штурмовиков! Извольте объяснить, откуда берутся эти слухи!
Зеленоватые глаза Ганса смотрели по-прежнему спокойно. Он только слегка выпятил нижнюю губу и пожал плечами:
— Этого я не знаю.
— Знаете! — зарычал фон Роттенхорт.
— Говорю вам, что не знаю.
— Значит, вам не известно, что в поселке говорят, будто каждую ночь в половине второго у меня во дворе выгружают оружие?
— По ночам я сплю.
— Кто же тогда сочиняет эти идиотские сплетни? Может, вон тот старый калека? — побледнев от злости, закричал помещик и указал во двор, где старый батрак складывал наколотые дрова.
Ганс Гофер снова пожал плечами:
— Кто это делает, я, к сожалению, тоже не могу вам сказать. Да и откуда мне знать?
Фон Роттенхорт с трудом овладел собой. Он охотно влепил бы этому дерзкому батраку оплеуху. «Я еще ему покажу, кто здесь хозяин. Он мне за все заплатит», — решил он про себя.
— Смотри, — сказал он, — держи язык за зубами и помни: в моем поместье никто ничего не прячет.
— Я не понимаю, чего вы, собственно, от меня хотите?
В зеленоватых глазах было столько спокойного достоинства и в то же время в них сквозила такая издевка, что помещику стало не по себе.
Случайно взгляд его упал на фотографию.
— Кто это? — спросил он.
— Это великие борцы за дело рабочих: Ленин, Либкнехт и Роза Люксембург, — ответил Ганс.
Бессильная злоба, душившая Буби фон Роттенхорта, прорвалась наружу.
— Снять! — завопил он. — У себя в поместье я этого не потерплю!
Дети заплакали.
— Гинденбург и Людендорф — вот кого нужно повесить здесь!
Ганс Гофер кивнул, и в уголках его рта мелькнула лукавая усмешка.
— Вы правы, — произнес он задумчиво, как бы пытаясь постигнуть всю глубину этой мысли. — Вот их действительно нужно повесить. И я думаю, что это еще будет сделано.
Буби фон Роттенхорт понял, что лучше отступить. Он кинул на Ганса взгляд, полный ненависти.
— Берегись! — процедил он сквозь зубы.
От негодования у него так дрожали руки, что он не мог справиться с щеколдой. Наконец ему удалось открыть дверь; нагнув голову, он выбежал из комнаты.
Когда Ганс рассказал жене о столкновении с помещиком, та побледнела от ужаса.
— Он тебе этого не простит, — сказала она. — Он не потерпит тебя в имении. Ну почему ты всегда такой резкий? Ты совсем не думаешь о детях.
Ганс сел рядом и нежно погладил ее по волосам.
— Ну, не плачь, — попросил он. — Ты же знаешь, как я вас люблю. Но пойми, мы должны сделать все, чтобы фашизм не пришел к власти и чтобы не было войны.
Он встал, подошел к детям и весело сказал:
— Христиан, Гедди, не поиграть ли нам на трубе?
— Поиглаем на тлубе! — закричал Христиан, и его черные как угли глазенки засияли.
Он, пыхтя, подтащил стул к стене и, взобравшись на него, снял с гвоздя трубу.
