Все предприятия должны выйти на демонстрацию в Гербштедте!»
Под землей, на глубине восемьсот метров, под Гербштедтом, Поллебеном, Гейтштедтом и Клостермансфельдом, где в низких забоях грохотали отбойные молотки, на руднике «Вицтум», на руднике «Вольф», на руднике «Клотильда» в перерывах между сменами коммунисты спрашивали своих товарищей:
— Ну как, придешь в субботу в Гербштедт? Мы получили красное знамя из Кривого Рога.
— Приду, — говорил один.
— В воскресенье? Нет, я должен поработать в поле, — отвечал второй.
— Посмотрю, может, и приду, — колебался третий.
— Приходите все! — звали коммунисты. — Это же наше знамя.
— А как выглядит знамя? — спрашивали одни.
— А что на нем написано? — интересовались другие.
Словом, в эти апрельские дни 1929 года разговоры и мысли мансфельдских горняков непрестанно вертелись вокруг знамени из далекого Кривого Рога.
В пятницу утром полки булочной на Рыночной площади Гербштедта прямо ломились от кондитерских изделий: струцелей, ромовых баб и кренделей.
В кошелке толстухи Шиле, жены штейгера, лежало четыре поджаристых маковника. Уплаченные за них деньги давно исчезли в ящике прилавка, за которым возвышалась булочница фрау Рункель, женщина с блестящим золотым зубом во рту. Но обе дамы все еще продолжали болтать.
— Представьте себе, — тараторила фрау Шиле, — посреди ночи мой муж вскакивает и спросонья кричит: «Листовка! Знамя! О-о-о!» — «Успокойся, Оттокар!» — говорю я и даю ему валерьянку. А он сам не свой. «Гертруда, говорит, не больше десятка людей, а то граф фон Мансфельд рассердится». А я говорю: «Граф фон Мансфельд? Но, Оттокархен, ведь он же давно умер!» — «Ах, если бы ты знала, — говорит мой муж, — как он смотрел на меня со стены в конференц-зале. А как директор похож на него, точь-в-точь его портрет! Та же львиная грива, и смотрит так же! — и опять как застонет: — О-о-о! Листовки! Знамя!» Уж я ему положила пузырь со льдом на голову, только тогда он и заснул.
— Да, да, печальная штука — жизнь, — проговорила булочница, сверкнув золотым зубом, — столько волнений, и никогда не знаешь, что тебя ждет. Взять хоть это коммунистическое знамя, тут что-то нечисто. Мой муж тоже так думает.
Дверь в лавку открылась.
— Ну, что ты возьмешь для бабушки, карапуз? — ласково спросила фрау Рункель.
— Ничего, — смущенно пробормотал Петер, но, вспомнив о задании, храбро протянул фрау Рункель ящик из-под сигар. — Вы дадите что-нибудь для воскресного праздника?
— Для какого праздника, цыпленочек?
— Как? Вы не знаете? Ведь знамя привезут!
— О боже правый! Вы только послушайте его, фрау Рункель! — подбоченившись, воскликнула фрау Шиле. — Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, толкует о знамени!
«Вот дура!» — подумал Петер.
Жена будочника достала монетку и сунула ее в щель. Монетка легко проскочила в ящик. Самое большее, пять пфеннигов. Петер скривил губы. Бывают же такие жадины!
— Я вас не понимаю, фрау Рункель, — проскрипела жена штейгера. — Как вы можете им что-нибудь давать?
Жена булочника пожала плечами, словно извиняясь.
— Разве угадаешь, что нас ждет.
А Петер, хотя и был зол на жадную булочницу, все же спросил:
— Не может ли у вас кто-нибудь остановиться? Только на одну ночь.
— Этого еще не хватало! — прошипела фрау Шиле.
Но осторожная фрау Рункель поспешно перебила ее:
— Нет, это невозможно, дитя мое. У нас гостят мой деверь и мать его покойной второй жены. И еще мой свекор. Он останется до Троицы. Самим впору из дома уходить, так у нас тесно.
Петер вышел из лавки, и обе женщины снова принялись болтать. Фрау Рункель с увлечением описывала фрау Шиле шляпку, которую она заказала себе к Троице.
— Такая восхитительная шляпка, с перышком, совсем как у жены горного асессора. И стоит, конечно, недешево, но до того хороша, просто прелесть!
Дверь снова открылась. Вошла жена Августа Геллера, держа за руку двухлетнего сына. Она бережно поставила на прилавок тарелку с кренделем, завернутую в салфетку.
— Давно вы ничего не приносили печь, фрау Геллер.
— У меня будут гости в субботу, — сказала Ольга Геллер. Ее голубые глаза сияли.
— Очень приятно. Наверное, ваши родственники? — полюбопытствовала фрау Рункель.
