— Ну, хорошо, что есть!
Больше делать им нечего было в сберегательной кассе. Втроем они вышли из здания. Голубой свет луны заливал весь город. Легкий ветерок несся с Амура по улицам, чуть шевеля кроны деревьев. Была глубокая ночь. Уже выключили освещение улиц. Уже за Бархатным перевалом начинало синеть небо. Только в редких окнах виднелся свет, вернее, светлые лучики, что пробивались через шторы.
— Могу проводить! — сказал председатель, делая кренделем свою толстую руку и галантно изгибаясь.
— Ну, мы так задержали вас! — сказала Зина, отказываясь от услуг Основания Треугольника.
И он, почтя свою обязанность вполне законченной, отправился направо, шагая, как Александр Третий, если бы тому пришла фантазия прогуляться по улицам Петрополя и если бы мощную фигуру его уже не отправили в переплавку, чтобы не портить вида Ленинграда.
Зина распрощалась с Фросей на углу.
— Не вздумай, Фросечка, получать выигрыш в нашей кассе! — сказала она.
Фрося промолчала, привыкая к совершившемуся, которого теперь уже нельзя было вернуть — ни одной секунды, ни одного мига! Фросе даже и думать не хотелось: пусть все уляжется — и страх, и надежды, и жадность! — чтобы можно было оценить спокойно, что принес с собой этот вечер…
— Генка вернулся? — спросила Зина, видя, что Фрося не в себе.
Она была в курсе последних событий в доме Фроси.
— Нет. Да куда он денется! — с тоской сказала Фрося.
3
Нет, Генка не вернулся.
И был он довольно далеко от дома и уже испытал ощущения путешественника, которому каждую минуту открывается нечто новое, которого каждую минуту ожидают нечаянности — хорошие и плохие. Он хотел было слезть со своей колесницы на товарной станции, отстоявшей от города в десяти километрах. Но когда он выглянул из тамбура, на глаза ему попались милиционеры — целая команда, которые стояли на перроне, покуривали, посмеивались, чего-то или кого-то ожидая. Генка сразу же спрятался. Не потому, что он воображал, будто этот отряд будет ловить его, стащившего из кармана Максима Петровича две бумажки. Он не был так наивен. Но ему что-то не захотелось их видеть — ни со ступенек поезда, ни вблизи тем более. Он и до сих пор иногда вспоминал, как крепко сжимал его воротник тот милиционер, которого он водил после Дня Победы из дома в дом, из подъезда в подъезд, с этажа на этаж, пока милиционер, терпение которого иссякло, не показал ему увесистый кулак: «Видал грушу? Брось меня прогуливать, понимаешь!» Генке этот прибор управления обществом мыслящих единиц был знаком по жесту отца. И он сразу сдался на милость победителя и перестал вилять — «ах, все равно, сколько ни води, куда-нибудь придешь!».
Он даже прилег на пол тамбура, чтобы не выдать себя.
Неожиданно быстро поезд пошел дальше. Милиционеры поехали вместе со зданием станции. Генка с удовольствием показал им фигу, прокатившись мимо и уже осознавая свои широкие возможности для ознакомления с вселенной, которые предоставлял ему железнодорожный транспорт великой железнодорожной державы.
Состав миновал какие-то полустанки, пролетал мимо переездов, время от времени весело погукивая, посвистывая и непрестанно грохоча всем, чем только могли грохотать колеса и вагоны. Генку покидывало в тамбуре то туда, то сюда. Солнышко светило ему во всю ивановскую, и ветер относил назад и поля, и какие-то поселки, что вставали то справа, то слева, и копны свежего сена первого укоса, и стада коров, что паслись возле дороги, нимало не думая о техническом прогрессе человечества в образе паровоза, летевшего по стальным рельсам, часть из которых носила марку заводов «Стил Корпорейшн, Иллинойс, США», что было известным признаком времени, так как эти рельсы приехали из-за океана вместе со свиной тушенкой и американскими пальто, которые очень нравились советским людям из-за своей подкладки. Нимало коровы не думали и о человеке — венце творения, который шмыгая мокрым носом и поджимая под себя то одну, то другую ногу, то мочась с подножек, так как перегон явно затягивался и венец творения уже не мог дальше терпеть, ехал на товарном поезде куда-то, а куда — и сам не знал…
