Н-да!..
— Да про меня и в книге записано, что я буду артиллеристом! — не так уж браво говорит Генка, немного приунывший от картины, представшей его взору во время этого разговора. Он враждебно ждет, что Вихров скажет сейчас: чепуха это, никто тебе ничего записать не может и каждый человек сам кузнец своего счастья. Но Вихров, кажется, признает книгу, в которой записано — быть Генке Лунину артиллеристом. Он только раздумчиво говорит:
— Записано-то это, брат, записано… Очень может быть и так! Да только, знаешь, под лежачий камень и вода по подтечет, наши деды говорили. Вот в списке группы отстающих и ты записан, — а я тебя в первый раз сегодня увидел. Без труда, говорят, не вынешь и рыбку из пруда.
Говорят! Кто и где они, эти «говорят»? Вот уж скажут так скажут — словно припечатают. В одно ухо войдет, из другого — жди не жди — не выскочит.
— А уж родного языка не знать, — добавляет Вихров, — это самое последнее дело. И собака по-собачьи лает, а не хрюкает. А иной человек, своего языка не зная, тоже вроде по-собачьи лает: «железно», «килять», «шмара», «ни чик», «дай сорок», «шамать»…
Генка молчит. Какое-то движение происходит в его душе, но что это за движение — кто знает! Вихров поднял руку на бога — он произнес слова, которые так величаво и впечатляюще произносит Сарептская Горчица, он же Гаврош, он же Гринька! Генка встает. Долго сопит, вспоминая слова человеческого языка, и наконец выдавливает из себя:
— Можно я пойду, а?
Вихров молча кивает головой: «Иди, я тебя не держу!»
Вот и сейте разумное, доброе, вечное; сейте — спасибо сердечное скажет вам русский народ! Хорошо, что Генка не сказал вслух те слова, которые почудились Вихрову в его насупленном взоре, — отнюдь не литературные, хотя и не собачьи.
4
Бабка Агата входит к Фросе.
От нее исходит какое-то сумеречное сияние. Она вся в черном, но лицо се светится тихой радостью. Она подходит к Зойке, которую сегодня не отправили в ясли. Зойке придется идти другим маршрутом в этот день. Бабка Агата наклоняется над кроваткой, ласково, двумя пальцами, широко расставленными, она шутливо бодает Зойку, приговаривая: «Идет коза рогатая, и-дет, ко-за боро-да-тая. Вот-вот-вот забодаю тебя!» — и щекочет Зойку. Та заливается счастливым смехом и лукавыми, готовыми выскочить глазами следит за рукой бабки — время от времени она взглядывает своими смышлеными глазками и на бабку, но тотчас же переводит взгляд на козу рогатую, которая доставляет ей искреннюю радость.
Зойка вымыта и наряжена. Весь ее убор красивого розового цвета — такого, какой положен девочке, в отличие от голубого цвета, положенного мальчикам! Все, все на ней розовое, — и распашоночки, и ползунки, и чепчики, и все прочее. Можно считать все это тюлем, так как благодарность Марченко обратилась в Зойкино убранство.
— Розанчик! — говорит бабка Агата, но смущается слишком светского тона и слова и уже по-иному произносит, беря Зойку на руки. — Ну, пойдем, раба божия Зоя!
Фрося несколько хмурится. Она начинала учиться в школе тогда, когда букварь начинался словами: «Мы не рабы. Рабы не мы», и что-то от этих гордых слов осталось в ее душе и сейчас противится зачислению ее дочери в рабы, хотя бы и божьи. Она ревниво берет Зойку из рук бабки Агаты, чмокает в толстые, розовые щечки, пламенеющие в отсветах розового белья, и они выходят вместе. Хотя новая кофточка Фроси, нарядная, со вставкой гипюра на груди, с рукавами ниже локтя и гипюровой оторочкой, при этом немного мнется, Фрося несет Зойку сама. На ней новая же юбка и чулки, которые Фрося бережет как зеницу ока, — шелковые же, по шестьдесят рублей же!
Они спускаются по лестнице и выходят за калитку. Там ожидает их Людмила Михайловна Аннушкина с выводком своих близняшек. Она тоже принаряжена, и милое лицо ее выглядит как в праздник. Девочки виснут на ее руках с обеих сторон, каждая со своей: Наташка — справа, Леночка — слева. «Ма-ам! Ну, мам же! Ну, мы тоже с тобой! Ну же! Ну, ма-ам!» — «Отстаньте, девочки! — говорит Людмила Михайловна, отбиваясь от дочек. — Вы мне всю юбку измяли! Брысь отсюда! — и смеется и сердится. — Нельзя вам!» — наконец говорит она строго, и близняшки тоже сердито отходят от нее. У Наташки слезы на глазах, она бормочет: «Вот увидишь, я блюдце разобью!» — «Я тебе разобью!» — говорит мать. «А вот и разобью, я неосторожная!» — «Двойняшки?» — спрашивает Агата. «Ага!» — «Некрещеные?» — «Ага!»
