Примерно в то же время бихевиористское движение в психологии полностью отвергло интроспекционистскую традицию. Был разработан новый, «объективный» вид психологического объяснения, в котором не оставалось места для сознания. Этот вид объяснений имел лишь ограниченный успех, но он утвердил идею о том, что психологическое объяснение может игнорировать феноменальное. В теоретических взглядах бихевиористов не было единства: одни признавали существование сознания, но считали, что оно не имеет отношения к психологическим объяснениям, другие вовсе отрицали его существование. Многие из них пошли еще дальше, отрицая существование любых ментальных состояний. Официальной причиной этого было предположение о том, что внутренние состояния не имеют отношения к объяснению поведения, которое может осуществляться исключительно на основе отсылки к внешним данным. Но, возможно, более глубокой причиной было то, что все ментальные понятия были подернуты дымкой уже дискредитированного феноменального.
В любом случае две эти разработки сделали ортодоксальной мысль о том, что объяснение поведения никоим образом не зависит от феноменальных понятий. Сдвиг от бихевиоризма к вычислительной когнитивной науке по большей части сохранил эту ортодоксию. Хотя этот сдвиг вернул определенную роль внутренним состояниям, которые могли даже называться «ментальными» состояниями, в них не было ничего особенно феноменального. Эти состояния допускались именно потому, что они были нужны для объяснения поведения; любые же связанные с ними феноменальные качества оказывались в лучшем случае нерелевантными. В фокусе тем самым оказалось понятие ментального как психологического.
В философии смещение акцента с феноменального на психологическое получило систематическое выражение у Гилберта Райла (Ryle 1949), доказывавшего, что все наши ментальные понятия могут быть проанализированы в терминах определенных видов связанного с ними поведения или в терминах предрасположенности вести себя определенным образом[7]. Эта позиция — логический бихевиоризм — явным образом предвосхитила многое из того, что считается ортодоксией в современной философии психологии. В частности, она являла собой наиболее детальную кодификацию связи между ментальными понятиями и продуцированием поведения.
Райл подавал свою теорию не в качестве анализа лишь некоторых ментальных понятий. Он намеревался охватить ею все такие понятия. Многие полагают, как полагаю и я, что эта установка заведомо непригодна для анализа наших феноменальных понятий, таких как ощущение и само сознание. Многим казалось очевидным, что, когда мы говорим о феноменальных состояниях, мы уж точно не говорим о нашем поведении или о какой-то поведенческой диспозиции. Но в любом случае анализ Райла указал перспективный подход ко многим другим ментальным понятиям, таким как убеждение, радость, желание, притворство и припоминание.
Помимо проблем с феноменальными состояниями, позиция Райла не была лишена и некоторых технических трудностей. Во-первых, естественно допустить, что ментальные состояния продуцируют поведение, но если ментальные состояния сами относятся к поведению или являются поведенческими диспозициями, в противоположность внутренним состояниям, то трудно понять, как они могли бы выполнять эту задачу. Во-вторых, был выдвинут аргумент (Chisholm 1957, Geach 1957), что никакое ментальное состояние не может быть определено одним набором поведенческих диспозиций, независимых от других ментальных состояний. Так, если кто-то убежден, что идет дождь, его поведенческие диспозиции будут меняться в зависимости от того, хочет ли он промокнуть. Поэтому при характеристике поведенческих диспозиций, связанных с данным ментальным состоянием, надо обращаться к другим ментальным состояниям.
Эти проблемы были хитроумно разрешены в так называемом функционализме, разработанном Дэвидом Льюисом (Lewis 1966) и, детальнее всего, Дэвидом Армстронгом (Armstrong 1968)[8]. Согласно этому воззрению, ментальное состояние определяется исключительно посредством его каузальной роли
