– А скажите, Иван Петрович, – спрашиваю я его, – как на ваш взгляд, кем должен быть человек искусства? Творцом исключительно по зову своей души, ну как бы это: «Умри, но поцелуя не давай без любви», – или просто работником, с талантом, но исключительно чего изволит заказчик?
Ну, любопытно, что ответит? Если первое – тогда сразу вопрос: так значит, под немцами ваше вдохновение это говорило? А открыто признать второе как-то неприятно!
– Должен стремиться творить по зову музы своей! – изрекает Кавалеридзе, задумавшись всего на секунду. – Но поскольку не так часты ее приходы, как хотелось бы, то должен художник, чтобы дождаться, себя в здравии сохранить. И потому приходится иногда заниматься презренным ремеслом – но кто посмеет за это бросить камень?
– Верно! – говорит Кириченко. – Ты только сказать забыл, что именно советская власть дает художнику возможность творить исключительно по этому… вдохновению! Поскольку то, что при ней – и есть высший прогресс и совершенство, а значит, то, что ей надо, это для тебя и есть твоя муза. Так, или я ошибаюсь? Ты не молчи, режиссер, громче скажи, чтоб московский товарищ слышала!
– Всегда рад служить делу Ленина – Сталина, – произносит Кавалеридзе, – как укажет ЦК и лично товарищ Кириченко!
– То-то же! – покровительственно замечает первый секретарь. – А то я у себя никакой оппозиции не потерплю! Как я скажу, так и будет, ясно?
На сцену выходят дети. Мальчики и девочки, лет тринадцати, четырнадцати, все с красными галстуками. Разворачивают желто-синее полотнище! Оркестр – и детский хор:
– Ще не вмерла Украина, ни слава, ни воля…
Слышу стук мебели – кто-то поспешил встать, кто-то приготовился, рядом все смотрят на Кириченко, а он на меня, что скажу. Ну нет, еще не хватало – продолжаю сидеть, беру вареник. Первый секретарь остается сидеть тоже, вскочившие поспешно садятся, делая вид, что ничего не произошло.
– Ще нам, братья молодые, улыбнется доля.
Слова же, однако! Вслушайтесь только, что хотят сказать те, кто поют! Что страна едва жива («еще не погибла»), что нам, еще «улыбнется доля» (а сейчас тогда что?), что еще в будущем «сгинут наши враги, как роса на солнце» (значит, сейчас враги сильны) и «воцаримся и мы на своей сторонке», (а сейчас выходит, вы кто и где?). И дальше: «Душу, тело мы положим за нашу свободу», – то есть сейчас вы еще не свободны? «Покажем, что мы казацкого рода» – то есть вам еще надо это доказать?
Песня изгнанников, рабов с захваченной врагом родины! Или, что больше похоже, рабами живущих и мечтающих о свободе! И пока еще даже не восставших – ничего не говорится об уже идущей войне, а тем более о победах. Гимн ущербных, убогих – с мелодией похоронного марша. А это еще что такое?!
Ой, Богдане – Зиновию, проклятый гетьмане!
За что продал Украину москалям поганым?
Чтоб вернуть ей честь и славу, ляжем головами,
Наречемся Украины верными сынами.
Шевеление в зале. А этого, похоже, ждали не все!
– Это что такое? – спрашиваю я у Кириченко со сталью в голосе, как дома когда-то с мистером Эрлом разговаривала. – Кто тут «поганые москали»? Может, вот они? – и указываю взглядом на портреты Сталина и Ленина.
– Прекратить! – орет Кириченко. – Ах, бисовы дети! Кто разрешил? – и дальше «непереводимая игра слов».
На сцене и возле нее суматоха, подскакивают милиционеры, служители в вышиванках и какие-то люди в штатском. Детишки живо убегают за кулисы, но бурное выяснение отношений продолжается, непонятно, кого и с кем. И все это на фоне развернутого желто-синего флага!
– Слава Украине! Героям слава!
В дверях, на противоположной от сцены стороне, стоит девушка в сине-желтом. И немая сцена – а это интересно! Вон те, рядом, точно на Кириченко косятся, что он решит. Значит, такие сцены для них не в диковинку, вот только сейчас неуместны? А хозяин явно растерялся, не ждал? У них тут самодеятельность пошла?
И тут гаснет свет. А в Киеве белых ночей не бывает, даже в июне – за окном стемнело уже. Я мгновенно нагибаюсь и, соскользнув со стула, оказываюсь за спиной Кириченко. Может, и паранойя – но при таких играх лучше мишенью не быть. Слышу женский визг, ругань, звон посуды. И смачный хлопок совсем рядом. И голос Кавалеридзе – ой!
