Я, конечно же, опоздала. Последние несколько сотен метров пришлось бежать. Сначала хотела зайти в приемную и узнать, нет ли вестей от Лены, — вдруг что-то прояснилось, — но это пришлось отложить на потом.
Уже ступив на лестницу и взявшись за ручку двери, я вдруг услышала:
— Лаура!
На школьном дворе никого, кроме меня. Ни души, никаких преград для этого голоса. Мое имя еще долго отзывалось бы эхом между каменными стенами, если бы не снег, если бы не тихий, приглушающий снег. Его голос, произносящий мое имя, отзывался бы эхом. Его голос, выкрикнувший мое имя на парковке у школы.
— Подожди.
Он подбежал ко мне с пачкой бумаг в одной руке и тяжелым портфелем в другой. Он выкрикнул мое имя, а потом подбежал ко мне. Перевел дыхание, прежде чем заговорить:
— Здравствуй. Да. Я хотел кое-что спросить.
«Я хотел кое-что спросить». Нервные волны побежали по всему телу, поднялись к горлу, растеклись по кровеносным сосудам, пока он переводил дыхание, чтобы продолжить.
— Или ты спешишь?
— Урок начался… — я посмотрела на часы, — пять минут назад.
— Ой. Прости.
Он легко засмеялся. Мы оба засмеялись.
— Можешь потом зайти в учительскую? Перед обедом? Тогда поговорим.
О чем? И как?
— У меня после этого урока окно.
— Отлично. Приходи. То есть если можешь.
Он зажал стопку бумаг под мышкой — той рукой, которой держал портфель, — и открыл передо мною дверь. Впервые в жизни мужчина открыл передо мною дверь. Я спокойно вошла, хотя мне было бы удобнее открыть дверь самой и впустить его, и побежала на английский.
Была я внимательна на уроке? Ответила ли я на вопросы о том, почему Лены нет уже неделю? Нет и нет.
Рабочий кабинет Андерса Страндберга представлял собой маленькую каморку рядом с учительской. Наверное, не очень-то весело там сидеть. Честно говоря, я никогда не задумывалась о том, в каких условиях приходится работать учителям, когда они не ведут уроки. К тому же эта каморка была рассчитана на двоих: он плюс, кажется, Май-Бритт. Математики должны держаться вместе. На его рабочем столе лежали стопки бумаг, сложенные кое-как, того и гляди рассыплются по полу.
Стоя рядом, я чувствовала, что начинаю привыкать к его присутствию. То, что я нахожусь рядом с ним, было уже не так непостижимо странно. Даже вполне естественно. Кошка стояла рядом, глядя прямо на него.
— Присаживайся, — сказал он, быстро взглянув на меня, и положил лист бумаги, на котором только что писал, на самый верх стопки — та чуть не упала. — Спасибо, что нашла время прийти.
На секунду мне стало немного неприятно. От всей этой ситуации вдруг повеяло холодом и сухостью. Как будто он был представителем власти, который вызвал меня для серьезной беседы, для начала обманув мою бдительность притворно-дружеским тоном. Как будто он вовсе не был тем Андерсом Страндбергом, каким я его себе представляла.
Но стоило ему оглядеться по сторонам, взглянуть на меня и засмеяться, как это неприятное чувство исчезло.
— Да, вот так я и живу!
Я немного расслабилась и даже пошутить смогла:
— Очень уютно.
И мы снова оказались на равных.
— Я тут кое о чем подумал. Не хочешь ли написать для газеты о какой-нибудь книге? Ну, знаешь, для той газеты, в которую я пишу.
Чего?! Простите, извините, я верно расслышала? Разве можно просто так взять и спросить? О таком? Это же огромный, гигантский, необъятный вопрос! Он что, этого не понимал?
Наверное, понимал. Он смотрел на меня дружеским и открытым взглядом, не торопя с ответом на огромный вопрос, который пока не нашел себе места в этой каморке. И у меня внутри.
— Не обязательно решать сейчас. Но я знаю, что Анки, редактор отдела культуры, хотела бы найти молодого автора, который может написать о любимой книге. Рекомендацию читателям перед Рождеством.
Господи боже мой! Написать статью для газеты! Подписанную моим именем! Да такую газету, может быть, читает куча народу! Писать в школьную газету — это одно, а в настоящую, ежедневную, подписка на которую стоит несколько сотен крон каждый месяц, — это, мягко говоря, нечто иное. И откуда мне знать, могу я или нет написать о книге так, чтобы это было интересно другим.
