Мы повернули назад, прихватили Песков, и когда поравнялись с одним одноэтажным деревянным домиком, то я сказал:
- Вот в этом самом доме цензор Красовский родился!
- Врешь?
Я соврал действительно; но так как срок, в течение которого мне предстояло "годить", не был определен, то надо же было как-нибудь время проводить! Поэтому я не только не сознался, но и продолжал стоять на своем.
- Верно, что тут! - упорствовал я, - мне Тряпичкин сказывал. Он, брат, нынче фельетоны-то бросил, за исторические исследования принялся! Уваровскую премию надеется получить! Тут родился! тут!
Постояли, полюбовались, вспомнили, как у покойного всю жизнь живот болел, наконец, - махнули рукой и пошли по Лиговке. Долго ничего замечательного не было, но вдруг мои глаза ухитрились отыскать знакомый дом.
- Вот в этом самом доме собрания библиографов бывают, - сказал я.
- Когда?
- Собираются они по ночам и в величайшем секрете: боятся, чтоб полиция не накрыла.
- Их-то?
- Да, брат, и их! - Вообще человечество все...
- Ты бывал на этих собраниях?
- Был однажды. При мне "Черную шаль" Пушкина библиографической разработке подвергали. Они, брат, ее в двух томах с комментариями хотят издавать.
- Вот бы где "годить"-то хорошо! Туда бы забраться, да там все время и переждать!
- Да, хорошо бы. При мне в течение трех часов только два первые стиха обработали. Вот видишь, обыкновенно мы так читаем:
Гляжу я безмолвно на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль...
А у Оленина (1831 г. in 8-vo) последний стих так напечатан;
И _г_лад_к_ую душу _д_ерзает печаль...
Вот они и остановились в недоумении. Три партии образовались.
- Ужинать-то, по крайней мере, дали ли?
- Нет, ужина не было, а под конец заседания хозяин сказал: я, господа, редкость приобрел! единственный экземпляр гоголевского портрета, на котором автор "Мертвых душ" изображен с бородавкой на носу!
- Ну, и что ж?
- Натурально, все всполошились. Принес, все бросились смотреть: действительно, сидит Гоголь, и на самом кончике носа у него бородавка. Начался спор: в какую эпоху жизни портрет снят? Положили: справиться, нет ли указаний в бумагах покойного академика Погодина. Потом стали к хозяину приставать: сколько за портрет заплатил? Тот говорит: угадайте! Потом, в виде литии, прочли "полный и достоверный список сочинений Григория Данилевского" - и разошлись.
- Вот, друг, этак-то бы дожить!
- Да, хорошо! однако, брат, и они... на замечании тоже! Как расходились мы, так я заметил: нет-нет да и стоит, на всякий случай, городовой! И такие пошли тут у них свистки, что я, грешный человек, подумал: а что, ежели "Черная шаль" тут только предлог один!
Разговаривая таким образом, мы незаметно дошли до Невского, причем я не преминул обратиться всем корпусом к дебаркадеру Николаевской железной дороги и произнес:
- А вот это- результат пытливости девятнадцатого века! Затем, дойдя до Надеждинской улицы, я сказал:
- Эта улица прежде Шестилавочною называлась и шла от Кирочной только до Итальянской, а теперь до Невского ее продолжили. И это тоже результат пытливости девятнадцатого века!
А дойдя до булочной Филиппова, я вспомнил, какие я давеча мысли по поводу филипповских калачей высказывал, и даже засмеялся: как можно было такую гражданскую незрелость выказать!
- А помнишь, какой мы давеча разговор по случаю филипповских калачей вели? - обратился я к Глумову.
- Не я вел, а ты.
- Ну, да, я. Но как все это было юно! незрело! Какое мне дело до того, кто муку производит, как производит и пр.! Я ем калачи - и больше ничего! мне кажется, теперь - хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
- И прекрасно сделаешь. "Вот как каждый-то день верст по пятнадцати двадцати обломаем, так дней через десять и совсем замолчим!
- Но когда мы дошли до площади Александрийского театра, то душевный наш уровень опять поднялся. Вновь вспомнили старика Державина:
Богоподобная царевна
Киргиз-кайсацкия орды,
Которой мудрость несравненна...
- А вот и сам он тут! - воскликнул я, указывая на пьедестал.
- А вот храм Талии и Мельпомены! - отозвался Глумов, указывая на Александрийский театр.
