— Прошу вас, присаживайтесь.
— Благодарю вас, ваше величество, за любезность, — ответил Грэшем. Сидеть в присутствии короля — это несомненная честь. Придворные большую часть времени проводили стоя. Однако то, что сесть им было предложено не сразу, говорило об одном: за этим явно что-то последует. «Спокойнее. Спокойнее. Не заводись, — мысленно осадил себя Грэшем. — Слушай. Смотри в оба. Запоминай». Лично он сам предпочел бы остаться стоять.
Он сел.
— Вероятно, вам не дает покоя вопрос: зачем я, к вашему великому удивлению, вызвал вас сюда? Разумеется, я должен извиниться за то, что столь резко нарушил ваши планы.
Это «разумеется» сделало жест извинения бессмысленным. Зато угрозу — явной. Она исходила со всех сторон — даже от этих голых каменных стен. Никого еще не вызывали в Тауэр развлечения ради.
— Не исключаю даже, что я оторвал вас от куда более важных дел.
И вновь шотландский говорок — протяжный, липучий.
— Для меня нет более важных дел, ваше величество, нежели служить вам верой и правдой, — ответил Грэшем, а про себя подумал: «Господи, неужели это я? Неужели это мой язык произносит все эти льстивые речи?» — Мы более чем готовы служить вам и польщены оказанной нам честью лицезреть ваше величество.
— Да-да, — ответил король. — Служить вы умеете, сэр Генри, причем отлично.
Неужели на лице короля мелькнула улыбка? Или это ему примерещилось? Если и мелькнула, то столь же быстро исчезла.
— Тем не менее, причина, по которой я распорядился вызвать вас сюда, куда важнее, нежели обмен светскими любезностями, хотя вы и мастер по этой части. На вашей репутации, Генри Грэшем, лежит грязное пятно. Боюсь, вы что-то замышляете против меня!
Грубость короля давно стала притчей во языцех. Согласно расхожему мнению, именно по этой причине он не желал назначать Эндрюса па место архиепископа Кентерберийского.
Самое время парировать выпад.
— Право, мне больно слышать эти слова, ваше величество. С вашего разрешения, позволю себе сказать, что я ни разу в жизни не замышлял ничего дурного против какого-либо монарха, равно как не оспаривал его божественное право повелевать страной и своими подданными. По моему глубокому убеждению, процветание короля — залог процветания нации. В прошлом я не раз изъявлял готовность продемонстрировать мою преданность этому принципу, пожертвовать даже собственной жизнью.
«Что недалеко от правды, — добавил про себя сэр Генри. — По моему глубокому убеждению, лучше уж знакомый дьявол, а если незнакомый, то любой — лишь бы только не мятежи и восстания. Уж я-то знаю, чем это обычно кончается».
Речь Грэшема была исполнена достоинства и, что немаловажно, убедительности. Воцарилось молчание. Яков потянулся к бокалу и сделал глоток, после чего выразительно посмотрел на сэра Эдварда Кока.
Выходит, обвинитель у них Кок? Теперь сэр Генри знал, кто из троих его истинный враг и судья.
Впрочем, и Кок отдавал себе в этом отчет. На лице сэра Эдварда Грэшем прочитал самодовольство. Еще бы! Ведь он сумел-таки сделать из сэра Генри подсудимого. Так что визит к королю — никакой не визит, а суд, и Кок на нем — прокурор. Грэшем и его красавица жена предстали перед судом. Кого тут не было, так это присяжных, способных поставить на место зарвавшегося обвинителя. Лишь полупьяный король. Одно его слово — и Грэшем, и его жена больше никогда не покинут стен Тауэра.
— Тем не менее, вы же не станете отрицать, сэр Генри, — обратился к нему Кок своим самым приторным голосом, — что получили от лорда Солсбери указания найти и вернуть… некие бумаги? Бумаги, представляющие важность для его величества короля? Ведь вы получили от покойного лорда указание ради достижения этой цели работать на пару со мной?
Карр, открыв рот, рассматривал Кока. По лицу королевского фаворита нетрудно было догадаться, что старый крючкотвор ему неприятен. Интересно, как у этого Карра по части мозгов? Вдруг он не так уж и глуп, как о нем говорят.
Старый трюк. Начни с чего-то вполне разумного. Задавай вопросы, на которые существует лишь один положительный ответ. Это произведет на свидетелей должное впечатление, убедит их в беспристрастности обвиняющей стороны. И вот тогда можешь ставить подножку. Для Генри Грэшема не было сейчас ничего важнее, нежели положить этому конец.
