Грэшем повернулся лицом к воде и потому не видел, как огонек, пробежав последние два-три дюйма, пробурил себе путь в самую сердцевину порохового заряда. В следующее мгновение он почувствовал, как чей-то мощный кулак — не иначе как самого Господа — нанес ему удар по спине, от которого у сэра Генри перехватило дыхание. Одновременно что-то резко дернуло его за руку. Его тело — уже не принадлежащее ему, а живущее своей собственной жизнью — взлетело вверх над поверхностью реки: руки распростерты, словно крылья у птицы… или нет, скорее, как у Спасителя на распятии. В те мгновения, показавшиеся Грэшему вечностью, когда он парил над водой, сэр Генри почувствовал, что теряет сознание, понял, что нечеловеческой силы удар обрушился сзади и покалечил его, однако боли пока не ощущал. И главное — он понял, что настал его смертный час. Воды реки сомкнулись над его головой. Манион — последний, кого увидел Грэшем. Странно, подумал он с той удивительной ясностью, какая бывает у умирающих. Почему Манион? Почему не Джейн? А потом все было кончено.
Его поглотила тьма.
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж…
Уильям Шекспир. Сонет № 66
Конец февраля — начало марта 1613 года
Дом на Стрэнде, Лондон
Одно сэр Генри знал доподлинно: он попал в ад. Тело его терзала мучительная, жгучая боль — впрочем, такая и полагалась грешникам в этом месте. А еще жар — нестерпимый, непрекращающийся жар. Но почему здесь так темно? Неужели Люциферу не угодно, чтобы его пленники не только чувствовали прикосновение языков пламени, но и видели их? И откуда здесь взялись какие-то голоса? Негромкие, невнятные, доносящиеся словно издалека. А еще редкие мгновения умиротворения, когда его будто обволакивает прохладный бальзам… Непонятно. Впрочем, на то, чтобы понять, у него впереди есть целая вечность.
Хотя Грэшем почувствовал лишь один взрыв, на самом деле их прогрохотало два. Первый — когда огонь подобрался к пороховым бочкам на неуправляемом галеасе. Второй — когда баркас, с которого Грэшем спрыгнул в воду, тоже взлетел на воздух — не иначе как из чувства солидарности с венецианцем. Этот взрыв был направлен главным образом вверх — инженеры укрепили пороховые бочки железными листами так, чтобы в небо вырвался фонтан разноцветного огня. И все равно взрывная волна накрыла шлюпку, в которой сидела Джейн с детьми. В какой-то момент та уже видела себя вместе с Уолтером и Анной на дне реки, с железными ошейниками на шее, однако в следующее мгновение рядом раздался глухой удар, и к ним протянулись чьи-то руки. Дом. Дом на Стрэнде. Их собственная лодка, самая большая, самая крепкая и устойчивая, и главное — в ней были люди, ее верные слуги.
Манион находился во второй лодке. В какой-то миг он увидел на фоне озарившегося ослепительной вспышкой неба силуэт хозяина, взмывшего ввысь подобно птице. Сам он лишь слегка пригнулся, когда их накрыло на удивление слабой взрывной волной — лодка закрутилась на одном месте, а людям на какое-то время заложило уши. Потом Манион увидел тело на поверхности воды — одежда разорвана в клочья, кровавый след на белой коже. Он тотчас велел своим людям налечь на весла, но когда от тела хозяина его отделяли считанные ярды, оно пошло ко дну. Не раздумывая Манион прыгнул в воду, опускаясь все ниже и ниже в кромешную черную мглу. Но вот его руки что-то нащупали. Волосы! Волосы хозяина! Крепко обхватив сэра Генри за грудь, Манион рванулся вверх.
Сначала все решили, что Грэшем мертв. В предплечье, чуть повыше локтя, застряла острая щепка. Одна нога сломана. Дыхания нет. Манион положил сэра Генри и трижды изо всех сил нажал на грудь. Затем перевернул хозяина на живот, свесил его голову через борт и несколько раз стукнул кулаком по спине. Минута. Две. Никакого результата. Но что это? В следующий миг тело утопленника дернулось, затем изогнулось, а потом изо рта Грэшема фонтаном хлынула рвота. Манион подождал, пока изо рта хозяина вытекут остатки речной воды, затем перевернул его и вновь принялся давить на грудную клетку. Затем вновь пару секунд выждал, после чего припал ртом к его рту. Он убрал свои губы от холодных и посиневших губ сэра Генри, лишь когда тело Грэшема вновь содрогнулось в конвульсиях, а губы сами втянули воздух. Обхватив хозяина, словно ребенка, плотно прижав его к себе, Манион велел грести домой.
