— Пап, ты внутрь трубы загляни.
Взгляд отца скользнул в ствол миномёта, и лучик света лёг на его лицо. Он поднял голову, стрельнул глазами по сторонам. Я видел, что он взволнован, а он, потирая руки, сказал:
— Добрая вещица, действительно добрая! Откуда она у вас?
Я засунул руки в карманы и, водя ногой по земле, с якобы безразличным видом ответил:
— Да вот привезли нам, какой-то старик со старухой доставили на своём старом муле.
— Стреляли из него, нет? — Отец ещё раз заглянул в дуло: — Вот уж шарахнет так шарахнет, настоящее оружие!
— Я собираюсь, как наступит весна, смотаться в Наньшаньцунь к этим старикам, у них наверняка и мины есть, куплю у них всё, что имеется, и пусть кто попробует меня обидеть, весь дом ему разнесу! — Я поднял глаза на отца и добавил угодливо: — Можем первым делом Лао Ланю дом разнести!
Отец с горькой усмешкой покачал головой, но ничего не сказал.
Девочка доела пирожок и заявила:
— Пап, я ещё хочу…
Отец сходил в дом и принёс куски согревшегося пирожка.
Девочка покачалась из стороны в сторону:
— Не хочу этого, печенья хочу…
Отец в затруднении глянул на меня, я помчался в дом, принёс печенье, положенное матерью на печку, и протянул девочке:
— На, ешь.
В тот самый миг, когда девочка протянула ручку, чтобы взять печенье, отец налетел на неё, как коршун на цыплёнка, и обнял. Девочка заревела, а отец утешал её:
— Цзяоцзяо, моя хорошая, мы чужое не едим.
Сердце моё сразу заледенело.
Отец поднял не перестававшую реветь девочку на плечи и погладил меня по голове:
— Ты уже большой вырос, Сяотун, добьёшься большего, чем отец, вон пушка какая у тебя есть, отцу хоть спокойнее на душе…
И пошёл с ней за ворота. Со слезами на глазах я побрёл за ним:
— Пап, а нельзя, чтобы ты не уходил?
Отец обернулся, склонив голову набок:
— Хоть у вас и миномёт есть, стрелять из него куда попало не надо, и по дому Лао Ланя не надо.
Край отцовой куртки выскользнул у меня из руки, и он, нагнувшись из-за сидевшей на плечах дочки, зашагал дальше по обледенелой улице по направлению к железнодорожной станции. Когда они отошли шагов на десять, я громко крикнул:
— Пап!
Отец не обернулся, зато обернулась девочка, лицо заплаканное, но на нём явно сверкнула улыбка, как весенняя орхидея, как осенняя хризантема. Она помахала мне ручонкой, моё сердце десятилетнего мальчишки сжалось от резкой боли, и я присел на корточки. Прошло примерно столько, сколько нужно, чтобы выкурить трубку табаку, и силуэты отца с девочкой исчезли за поворотом; прошло время на ещё одну трубку табаку, и с противоположной стороны подошла запыхавшаяся мать с большой белой с красными разводами свиной головой. Остановившись передо мной, она в смятении спросила:
— А отец твой где?
С ненавистью глядя на эту свиную голову, я ткнул в сторону железнодорожной станции.
Откуда-то издалека, слабый, но отчётливый, донёсся крик петуха, возвещающий рассвет. Я знал, что на дворе сейчас самое тёмное время перед рассветом, но скоро начнёт светать. Мудрейший всё так же сидел без движения, в каморке устало звенел единственный комар. Свеча покосилась набок, и растопленный воск застыл на подставке белой хризантемой. Женщина закурила сигарету и поморщилась от лезущего в глаза дыма. Она энергично встала, повела плечами, и просторный халат соскользнул с её тела, как пенка на соевом молоке, оставшись лежать под ногами бесформенной кучей. Она ещё потопталась по нему, приминая. Потом снова уселась на стул, раздвинула ноги, сперва погладила груди, потом надавила, и из них струйками полилось молоко. Меня переполняло волнение, я был словно околдован и сидел, наблюдая, как моё тело, подобно оболочке личинки цикады, сохраняло свою форму, оставаясь сидеть на табуретке, а другое моё «я» голышом направилось к струйкам молока. Они попадали в лоб, в глаза, оставаясь на веках капельками жемчужных слёз. Струйки молока попадали и в рот, и я ощутил в горле его сладковатый запах. Он встал перед женщиной на колени, уткнувшись спутанными, торчащими волосами ей в живот. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял на неё глаза и, словно во сне, спросил:
