— Папаша твой возвратился, нет?
Я резко отбросил его руку и отступил на шаг, с ненавистью глядя на него. Он усмехнулся:
— Характерец. На самом деле подлец твой папаша!
— Сам подлец! — огрызнулся я. Мать отвесила мне оплеуху:
— Как ты разговариваешь с дядюшкой?
— Ничего, ничего, — сказал он. — Напиши своему папаше письмо, скажи, пусть возвращается, скажи, мол, я их простил. — Он забрался на мотоцикл, завёл его, двигатель взревел, выхлопная труба зафырчала, собака залилась лаем. А он крикнул матери: — Ты, Ян Юйчжэнь, резину не жги, я тебе разрешение на участок теперь же подпишу, сегодня вечером приходи ко мне за свидетельством!
По каморке разнёсся аромат жидкой каши. Женщина открыла крышку. Я с удивлением обнаружил, что каши в нём полно, на три полные чашки. Женщина достала из угла три большие чёрные чашки и стала накладывать кашу деревянной поварёшкой с обугленными краями. Один черпак, другой, ещё один; один черпак, другой, ещё один; один черпак, другой, ещё один; три полные чашки, а в котле оставалось ещё много. Я был в недоумении, в восторге и ничего не мог понять. Неужели столько каши можно сварить из горстки зерна? Кто всё же такая эта женщина? Может, злой дух? Или небесная фея? Привлечённые ароматом каши, в каморку безбоязненно зашли те два лиса, что забежали в храм во время ливня. Впереди самка, самец сзади, а между ними ковыляют трое пушистых лисят. Такие глупышки, просто прелесть. Правду говорят, что в грозу с громом и молнией, когда льёт как из ведра, любит живность разрешаться от бремени. Взрослые лисы уселись перед котлом, то поднимая головы и посматривая на женщину сверкающими мольбой глазками, то жадно уставясь на котёл. Из брюха у них доносится бурчание: голод не тётка. Троица лисят тыкается в брюхо самки, ища соски. У самца глаза влажные, очень выразительные, он то и дело разевает пасть, словно сказать что хочет. Я знаю, что он сказал бы, если бы умел говорить. Женщина смотрит на мудрейшего, тот со вздохом берёт стоящую перед ним чашку и подставляет самке. Женщина точно так же ставит свою чашку с кашей под нос самцу. Оба лиса кивают мудрейшему и женщине в знак благодарности и с чавканьем принимаются за еду. Каша горячая, едят они осторожно, а в глазах у них стоят слёзы. Я в затруднении, смотрю на кашу перед глазами и не знаю, есть или не есть.
— Ешь, — говорит мудрейший. Такой вкусной каши я точно не едал, да и поешь ли такую вкуснятину ещё. Так мы с лисами три чашки и убрали. Сытно рыгнув, они враскачку пошли прочь, лисята за ними. Тут я обнаруживаю, что котёл пуст, в нём ни зёрнышка. Чувствую себя виноватым, но мудрейший уже уселся на кане и перебирает чётки, словно засыпает. Женщина сидит перед печкой, где полыхают угольные брикеты, и играет с кочергой. Слабые отсветы огня освещают её лицо, живое и одухотворённое. Она чуть улыбается, будто воспоминаниям о чём-то прекрасном или совершенному отсутствию всяких мыслей. Я поглаживаю выпятившийся живот, слушая, как за стеной в храме лисята сосут молоко. Котят в дупле не слышно, но я будто вижу, как они тоже сосут матку. У меня тоже появляется сильное желание пососать молока, но где мне взять титьку? Сна у меня ни в одном глазу, и, чтобы преодолеть желание молока, я говорю:
— Продолжаю рассказ, мудрейший.
* * *
Вернувшаяся со свидетельством мать взволнована донельзя и разговорчива, как расчирикавшийся воробей.
— Сяотун, а Лао Лань на деле не такой уж плохой, как нам кажется, я ещё гадала, как он себя поведёт, а он без лишних слов взял и вручил мне свидетельство.
Она ещё раз развернула передо мной это свидетельство с красной печатью, потом заставила выслушать воспоминания о тернистом пути, пройденном нами после того, как отец покинул нас. Её рассказ был полон печали, но гораздо отчётливее в нём звучали удовлетворение и гордость. Меня клонило ко сну, вскоре глаза уже не открывались, я уронил голову и заснул; проснувшись, я увидел, что она, накинув куртку и прислонившись к стене, одна в темноте продолжает бубнить одно и то же на все лады. Не будь я смельчаком с детства, точно перепугался бы до полусмерти. На этот раз долгая болтовня матери была лишь генеральной репетицией, настоящее представление, считай, началось в один из вечеров через полгода, когда мы наконец воздвигли большой дом с черепичной крышей. Тогда мы обитали в хижине, временно возведённой во дворе, было начало зимы, и в свете луны большой дом смотрелся великолепно, облицованные цветной мозаикой стены сияли. Хижина с четырёх сторон продувалась ветром, холод был собачий, слова матери со свистом вырывались наружу, а у меня из головы не шла перебираемая руками мясника свиная требуха.
