Из школы он уходит, а жизнь — строгий учитель. Воздаст должное. Колючки, надо думать, у Галкина осыплются, а что за ними? Одно дело «герой» в школе, другое — в жизни. Так считали учителя.
Как всегда бывало в таких случаях, ответственность страшила и ее хотелось разделить с родителями Бани.
Директор слышал, что отец Галкина не из простых: учился в аспирантуре, подавал надежды, пока не спился, надорвавшись на диссертации. Бывает. Вел себя Галкин-старший тихо, от общественной жизни не отлынивал — читал по линии жэка лекции на антиалкогольную тему. На кафедре его терпели, хотя ходу не давали. Студенты его принимали неплохо, с сочувствием, на лекции Галкин-старший приходил робко, бочком, прикрывая полу пиджака, облитую пивом, но потом смелел, увлекался. Слушали его внимательно, хотя и не очень верили…
Мать Галкина тоже не отличалась стойкостью к жизненным трудностям, хотя и не спилась, но впала в апатию, ипохондрию, жаловалась на здоровье, судьбу. Скорей всего, она была занята собой, чем сыном. Семейка! Каждый сам по себе. Чисто формальные узы.
Галкин явился и встал у двери, опустив голову. Директор глядел молча, невольно отыскивая фамильные черты отца-алкоголика. Ему не хотелось говорить: все давно сказано и не единожды. Молчание затянулось. И вдруг Галкин «раскололся», к удивлению директора, заговорил первым. Похоже на исповедь. Бубнил отрешенно, потерянно, так что директору приходилось напрягать слух. Парень обещал заменить самого Федора Мудрых, не меньше! Героя и почетного горожанина. Отец посылает Галкина слесарем по холодильникам на спиртозавод или в колбасный цех, там у них служит дядя, неплохо зарабатывает и доволен, во всяком случае без копченой колбасы и даровых костей не сидит. И родню наделяет.
Теперь план изменился: Галкин идет в кузницу, где работал Мудрых, и накует там машин, какие не снились… Мудрых спас ему жизнь. А сам кузнец умер и потому… потому… Парень стал всхлипывать и грызть кулаки.
Директор притих. Отговаривать ученика от трудовых подвигов у горна в пользу спиртозавода или коптильного цеха было бы непедагогично. Тем более выказывать сомнение. Все, что слышал директор, было так не похоже на бессердечного Галкина. Хотелось послушать еще…
— Значит, ты раскаиваешься? Сожалеешь о случившемся?
Галкин кивнул и поднял лицо, мокрое от слез. Откуда они взялись, даже представить трудно. Федор Мудрых не был педагогом, он не искал особых приемов и системы воспитания, на свой страх и риск брался за трудных подростков, на которых махнули рукой, и воспитал двенадцать мастеров свободной ковки, артистов в своем деле. Тринадцатый претендент чуть не стоил ему жизни.
— Успокойся, — сказал директор, волнуясь все больше, — во-первых, с чего ты взял, что Мудрых умер?
— Он живой, живой? — Галкин запрыгал, поверив сразу. — Его спасут? Он у врача!
— Скорей всего — спасут! — старался упредить чрезмерную радость Галкина директор. Ему, как педагогу, не нравились резкие скачки в настроении парня. Под прессом ответственности за жизнь кузнеца паренек вел себя тише и выбрал как будто верное направление в жизни. — Мудрых — большой человек! Если бы он умер… по твоей вине…
Директор сделал паузу. Мальчишка сразу присмирел.
— …Во всяком случае это урок тебе на будущее, Аркадий! Урок всем нам. Ты ему обязан жизнью, постарайся не забывать. Мы впишем Мудрых в летопись школы. А ты никогда не отказывайся от этих слез, очистивших душу. Ну иди, дружок, к маме. Я думаю, она одобрит насчет завода и порадуется…
Галкин выскочил за дверь.
— Только не сразу выкладывай! — крикнул вслед директор, зная по себе, что иные школьные новости лучше принимать по чайной ложке, как сильнодействующее средство, а не лошадиной дозой.
За дверью прозвенел звонок, и из классных комнат вылетели дети. По лестнице скакали вниз через ступени, рискуя поломать ноги, и мало чем отличаясь от Галкина, сократившего путь до перпендикуляра… Суть одна. Видимо, на уроках скука. Надо что-то менять. Срочно.
Директор напряг память, возвращаясь в годы своего ученичества. В последнее время он чаще обычного вспоминал прошлое, сравнивал, и часто сравнение было не в пользу нынешней школы. В десятом классе он лично не замечал звонка на перемену, когда слушал учителя литературы. Класс сидел завороженный, вставали лишь тогда, когда учитель прощался.
