Через несколько минут я вводил роту в комнаты 1–го этажа.
Я видел, как юнкера располагались у окон, всматриваясь в происходящее на площади, как приспосабливались лечь на полу, покрытом коврами. Я слышал их неуверенные формулировки ощущений, получаемых ими от обстановки комнат, в которых еще недавно, года нет, была атмосфера уюта личной жизни наших земных богов. Я понимал их стесненные тяжелые движения членами тела, словно налившегося пудами какой‑то невероятной тяжести. И видя, и слыша, и понимая их, я жалел и болел душою за них, и за себя, и за грех.
Мы ждем. И видно, это давало мне силы, не понимая себя, не контролируя своих распоряжений, отдавать их в таком виде, что, выполняя их, достигалось поставленное мною задание. «Не мудрствуй!» — твердил я себе.
Теперь не время! Но… тщетно пытался я взять себя в руки. И не я один мучился. Юнкера, которые были на дворе просты и естественны, здесь томились и были странны.
Я несколько раз обращался то к тому, то к другому из тех, мысль и чувства которых играли на лицах их. Я обращался к ним как брат к брату, а не начальник к подчиненному, так как это ощущение мною было утеряно с момента проникновения в эти комнаты. Я что‑то говорил, на что‑то жаловался, чего‑то хотел — но что, чего — не знаю…
Но время делать свое дело.
Постепенно мысль прояснилась, чувства обрели покой, и я снова получил способность отдачи себе отчета в поступках и обстановки момента. И мне стало легче. Вот явилось желание и юнкерам передать это облегчение. А для этого я попробовал вникнуть в возможные мероприятия.
Оказывается, голова работает. Мысль такие меры нашла. И энергия снова во мне закипала.
— Вы бы заснули, — убеждал я молчаливо сидевшую парочку друзей юнкеров с горящими глазами, окаймленными налившимися синевой под яблочными мешками.
— Пробуем, но не выходит. Обстановка давит, — конфузливо признаются юнкера.
— Да это верно. Я вас понимаю. Но необходимо сохранить силы. Бог знает, что нас еще ждет впереди. Право, перестаньте думать и отдохните, — пробовал я урезонить их.
— А хорошая мебель, — выскочил кто‑то из юнкеров с трезвой оценкой вещей, находившихся в комнатах.
— Да, тут как‑то все сохранилось на месте — не успели растащить иди же рассказы о грабежах чистый вымысел, — подхватил я затронутую тему, чтобы развить ее и отвлечься от других.
— Ну нет. Тут массу растащили, но надо отдать справедливость Керенскому. Он горячо и настойчиво требовал сохранения в целостности вещей, объявляя их достоянием государства. Но разве усмотришь за нашей публикой. Особенно дворцовыми служащими и той шантрапой, что набила дворец, — заметил один из разлегшихся на полу юнкеров.
— А вы видели молельню, господин поручик? Там есть такие образа, что им цены нет.
— Да, видел, но в нее не входил. Не смог себя заставить. Ведь там государыня Богу молилась И мне казалось, что если я войду туда, то это будет кощунство. Ведь мы здесь не гости по приглашению хозяев дворца, а игрушка в руках судьбы, занесенная ею сюда для тех достижений, которые еще сокрыты от нас. Поэтому я не смел войти в нее. И даже если вы мне сказали, что наша жизнь была бы охранена стенами ее, я и тогда не вошел бы в нее и никого добровольно туда не впустил.
— А Керенский немножко иначе мыслит, — начал опять кто‑то говорить о Керенском, но его перебили возгласы из соседней комнаты.
— Где господин поручик? Доложите, что казаки пришли и располагаются к коридорах и в комнатах около молельни и хотят так же занять ее.
— Казаки! Какие казаки? Откуда? — И я бросился в коридор. Коридор уже был набит станичниками, а в него продолжали втискиваться все новые и новые.
— Где ваши офицеры? Где командир сотни? — обратился я с вопросом к одному из бородачей уральцев. Он махнул головой и не отвечая продолжал куда‑то проталкиваться через своих товарищей.
«Что за рвань? — соображал я, смотря на их своеобразные костюмы, истасканные до последнего — Э, да у них дисциплина, кажется, тоже к черту в трубу вылетела Хорошенькие помощники будут…»
— Эй! Станичники, кто у вас здесь старший? — снова обратился я с вопросом, но уже к массе.
