Тухватуллин достиг своего – не дал заманить роту в ловушку. Он перехитрил «противника» в этом частном поединке, но тем скорее узнал, что борьба за господствующие высоты проиграна. Рота опоздала.
Но – странное дело! – теперь, когда он знал, что «.противник» упредил его в захвате гряды, Асхат не желал признавать никакой предопределенности в исходе боя. Бой шел, и его надо было выиграть любой ценой.
Экономя время, он развернул взводы в линию, а потом повернул танки направо, снова превратив роту в растянутую колонну, и повел её в обход сопок, готовый в любой миг внезапным поворотом обрушиться на них. Разведдозор по-прежнему двигался ближе к гряде, ведя по ней непрерывный огонь и оставаясь фланговым щитом роты.
Танки мчались с бешеной скоростью. Они неслись сквозь густые жесткие травы, и то был немалый риск – в бурьяне могли скрываться ямы, но Тухватуллин знал, что без риска не выиграешь ни одного серьезного сражения…
Асхат так и не понял, с кем же он столкнулся, обходя гряду: то ли с главными силами «противника», то ли с боковой заставой, высланной ему навстречу…
Он промчался почти до хвоста встречной колонны, в которой, наверное, так ничего и не успели понять. А потом скомандовал общий поворот; танкисты ждали его и выполнили быстро. И – залп в упор…
Горела покрытая льдом трава, горела земля, горели даже клочья её, поднятые в воздух разрывами. Рота вела бой в полуокружении, и это был уже полустихийный бой на истребление, где дрались танк с танком, танк – с пушкой, танк – с гранатометчиками…
И всё же настало время, когда руководитель учения решил, что рота сделала последний выстрел. Он приказал свернуть подразделения в колонны и явиться к нему, на высоту, где уже был поставлен условный ориентир.
Странно, вместе с беспокойством лейтенант Тухватуллин почувствовал и облегчение. Всё же в захвате гряды его упредил Ершов, а проиграть Ершову не грех. Он-то знал это.
Оставив колонну в глубоком распадке, куда так и не сумел прорваться с боем, и приказав танкистам проверить машины, побрел вверх по скату сопки к далеко видимому штабному бронетранспортеру. Нарочно не спешил, однако пришел первым.
Комбат Фисун сидел у скудного огонька, рисуя на карте. Он любил походные костры, добрел близ огня, и солдаты, зная это, даже в голой степи умудрялись разводить огонек, если позволяла обстановка.
Выслушав доклад Тухватуллина, комбат ткнул пальцем в один из складных стульчиков у костра:
– Садитесь. Небось упарились?
Тухватуллин сел. Говорить не хотелось, по крайней мере сейчас.
– А ловко вы его, а?… Заставили рассекретиться. Думал я – каюк вам, как в сопки залезете. Дозорный-то экипаж проглядел засаду… Ну-ну, молодец – не дал взять себя голыми руками, молодец…
«Хвалит, значит, не к добру», – с тревогой думал Асхат.
Со стороны ближнего распадка быстро шел Ершов по мерзлой земле. «Так ходят победители», – подумал Асхат.
Ершов остановился в двух шагах от костра, бросил руку к шлемофону.
– Товарищ майор!…
Фисун махнул рукой.
– Знаю ваш доклад! Садитесь рядом да послушайте вон Тухватуллина. Оч-чень интересно вам послушать, как это он умудрился трехсотметровое поле за пятнадцать минут проскочить. Уж не по воздуху ли, а, Тухватуллин?
– Товарищ майор, – повторил Ершов, не меняя позы. – Я не могу слушать Тухватуллина, пока вы не выслушаете меня. В роте случилось чепе…
Он рассказывал торопливо, словно боялся, что его прервут, – рассказывал, как после отбоя учинил допрос саперам, работающим вместе с ротой: почему не остановились осмотреть мост – ведь любое могло случиться. И тогда командир саперного отделения доложил, что не позволил командир дозорного экипажа, а «какой-то» указатель просто сбил гусеницей в кювет. Но сапер утверждает, будто указатель предупреждал, что мост «разрушен»…
Ершов говорил, упорно глядя на затухающий огонь костра. Бледноватое от усталости и холода, его лицо осунулось, казалось некрасивым, под глазами лежали тени, а в глубине зрачков затаились бессильный гнев, стыд и невыразимая обида, что так плохо, позорно вышло из-за нечестности командира дозорной машины. Асхату вдруг захотелось броситься к Сашке, стать рядом, взять на себя его невольную вину. Какой же смешной, нелепой, мелочной казалась теперь их размолвка, и стыдно было, что он сам, Асхат Тухватуллин, оказался причиной той размолвки… Но Фисун? Простит ли Фисун Ершова? Майор – человек добрый. Но такие вот добрые в гневе особенно беспощадны.
