Глядя на нее, я чувствовал, что в сердце моем разгорается любовь, пылкая и трепетная, как некое мистическое пламя. Все страсти мои словно очистились в этом священном огне; теперь они источали аромат, как арабские благовония. С тех пор прошло уже много лет, и, однако, я каждый раз вздыхаю, вспоминая об этом!
Уже светало, когда я вернулся в библиотеку. Надо было написать кардиналу Камарленго, и я решил сделать это в тягучие часы скорби, когда все колокола Лигурии пробуждались и звонили по умершему, а священники латинскими молитвами препоручали господу душу усопшего епископа бетулийского. В письме своем я пространно докладывал обо всем монсиньору Сассоферрато. Запечатав конверт пятью печатями с папским гербом, я позвал мажордома и передал ему письмо, чтобы тот сию же минуту послал нарочного в Рим. После этого я направился в молельню княгини, где еще до рассвета начались мессы; они следовали одна за другой. Первыми служили их келейники, бодрствовавшие у тела монсиньора Гаэтани, затем дворцовые капелланы, а после них некий тучный член коллегии, который прибыл в большой поспешности и задыхался. Княгиня приказала отворить двери дворца, и по всем коридорам слышно было, как перешептываются люди, пришедшие проститься с покойным. И прихожей дежурили слуги; причетники проходили взад и вперед в своих красных подрясниках и белых стихарях, с трудом пробираясь среди толпы.
Едва я вошел в молельню, как сердце мое забилось. Там была Мария-Росарио, и мне посчастливилось слушать мессу, стоя неподалеку от нее. Получив благословение, я подошел поздороваться с нею. Она ответила на мой поклон, вся дрожа. Дрожало и мое сердце, но глаза Марии-Росарио не могли этого увидеть. Я уже готов был попросить ее приложить руку к моей груди, но побоялся, что мольба моя останется без ответа. Девушка эта была жестока, как и все праведницы с пальмовой ветвью в деснице. Должен признаться, что я предпочитаю тех, что были прежде великими грешницами. К несчастью, Мария-Росарио так и не поняла, что участь ее далеко не столь прекрасна, как участь Марии Магдалины. Бедняжка не ведала, что самое лучшее в святости — это искушения. Я хотел подать ей святой воды и со всею галантностью поспешил к купели. Мария-Росарио едва коснулась моих пальцев и, осенив себя крестным знамением, тут же вышла из молельни. Я последовал за ней и несколько мгновений мог еще видеть, как она разговаривала с мажордомом в глубине полутемного коридора. Должно быть, она шепотом отдавала ему какие-то распоряжения. Обернувшись и увидев, что я иду за ней, она густо покраснела.
— А вот и синьор маркиз! — воскликнул мажордом. И тут же, очень низко мне поклонившись, продолжал: — Простите, ваша светлость, что я позволяю себе вас беспокоить, но скажите мне, за что вы на меня сердитесь. Может быть, я совершил какую-нибудь оплошность, позабыл что-нибудь для вас сделать?
— Замолчите, Полонио, — с раздражением остановила его Мария-Росарио.
Медоточивый мажордом, казалось, был поражен:
— Чем я заслужил такое…
— Говорю вам, замолчите!
— Я повинуюсь вам, но раз вы упрекаете меня в том, что я был невнимателен к синьору маркизу…
Щеки Марии-Росарио пылали; голос ее дрожал от гнева и слез. Она снова не дала мажордому договорить:
— Приказываю вам, молчите. Не могу я слушать ваших объяснений.
— Что я такое сделал, голубка моя, что я сделал?
Мария-Росарио, на этот раз уже несколько более снисходительно, прошептала:
— Довольно!.. Довольно!.. Простите меня, маркиз.
И, попрощавшись со мной едва заметным кивком головы, она удалилась.
Мажордом продолжал стоять посреди коридора, обхватив голову руками; глаза его были заплаканы:
— Попробовал бы я обойтись так с одной из ее сестер, попробовал бы посмеяться… Самая маленькая из них отлично знает, как она знатна… Нет, я не стал бы смеяться, ведь это мои госпожи. Но она, она, которая в жизни ни на кого не сердилась, так рассердиться вдруг на бедного старика! Ах, какая несправедливость! Какая несправедливость!
Я слушал его с участием, которого раньше в себе не замечал:
— А что, разве она самая лучшая из всех сестер?
