Гиз… Мещерский долго не мог забыть его лица, когда он увидел их во дворе: Кравченко тащил орущего, упиравшегося Илью – из подземелья на свет божий, а они суетились вокруг. Кравченко вытолкнул мальчишку на самую середину, на каменные плиты, чтобы все с галереи, как с бельэтажа, сумели его рассмотреть. Швырнул разорванные простыни, «саван»-самодел.
Где-то далеко на темной горной дороге уже выла сирена «Скорой», вызванной Лесюком для Маши Шерлинг. Ее единственную Мещерский не увидел на галерее – она не в силах была взглянуть в глаза своему страху. Ужасу ночи, проникшему к ней в спальню через открытое окно.
– Ну? – Кравченко на глазах у всех приблизился к скорчившемуся на каменных плитах Илье.
– Что ты наделал? – закричала сверху Елена Андреевна. – Что же ты натворил, сын?!
Она бросилась к лестнице, хотела спуститься во двор, но Лесюк грубо схватил ее за руку:
– Нет уж, почекайте тут пока, будьте ласка. Пускай сам все скажет.
– Что с Шерлингом? Он не ранен? – спросил Мещерский у охранников. Адвокат был на галерее, Мещерский увидел его одним из первых. Узнать его было трудно – вместо цветущего мужчины перед ними был… Как же может измениться человек за одну ночь!
– Не ранен он, только, кажется, трошки того, – охранник коснулся виска, не покрутил, сдержался. – Слышал, как дочь кричала, а помочь не мог. Он ведь его запер и даже дверь снаружи креслом припер, чтоб не открыл, не отчинил. Пан адвокат в ту проклятую баррикаду все колотил, бился, да двери-то здесь крепкие, не сейчас сделаны, куда ж ему такую дверь плечом высадить.
Он … Охранник говорил про Илью, говорил, смотря на него практически в упор, однако… Ах, сколько разных смыслов было вложено в это коротенькое словцо! Мещерский вспомнил те глухие удары, которые слышал в ночи, – значит, это было наяву, не чудилось, не мерещилось со страха. И стук крови в висках тут ни при чем.
– Ну? Твою мать! – повторил Кравченко свой вопрос. Пнул ногой скомканный, заляпанный грязью, тушью, слизью, кровью «саван». – Отвечай матери и нам всем.
Мещерский отвернулся – на Илью он сейчас не мог смотреть. Просто физически не мог. Эти жалкие тряпки, клыки из сырой картошки, крепившиеся во рту на деснах при помощи гнутой проволоки, краденные с туалетного столика помада и тушь, мука с кухни – весь этот ночной маскарад мог бы вызвать приступ истерического хохота. И это и есть то, что всех так пугало? Что слыло чудовищем Нивецкого замка? Но не было сил смеяться над всем этим. Глаза Ильи… У Мещерского мурашки ползли по спине, когда он встречался с ним взглядом. Что-то нечеловеческое было в нем, во всех его чертах, во всем таком знакомом, таком юном, детском прежде облике.
– Зачем же ты так с ней? – услышал он голос Кравченко. Вспомнилось – дорога, ночь за окном. И они едут в машине. Едут в незнакомый Нивецкий замок, прославленный на все Закарпатье своей красотой и древностью. Илья рядом с ними, что-то спрашивает поминутно, а они отвечают. Дорога нескончаема, горы, долины, свет фар выхватывает из тьмы то телеграфный столб, то корявое дерево на обочине. Глаза Ильи слипаются от усталости, и вот уже он крепко спит на плече у Кравченко…
– Зачем же ты так с ней?! Ведь она тебе нравилась. Я же видел, по глазам твоим, пацан, видел, что ты в нее…
– Что ты вяжешься ко мне? Кто ты такой, чтобы меня допрашивать?! – голос Ильи сорвался. – Откуда я знаю – зачем, почему? Мне так захотелось, ясно тебе? Я захотел. Я ее хотел! И я это сделал. Как и тот, что жил здесь до меня! Тот, кого вы все так боитесь, трусы. А я не боюсь… Я один ничего не боюсь. Никого! Ни здесь, где вы, где весь этот ваш мир-дерьмо, ни там… – он задыхался. – А она… она просто б…, как и та… Они все лживые, продажные б… Они такие рождаются!
Кравченко ударил его по лицу.
– Не смейте! Не надо его бить! Ради бога… Илюша, Илюшенька! – Елена Андреевна рвалась к сыну, но Лесюк снова грубо схватил ее, не пуская. Треснула ткань.
– Где ты это взял? – Кравченко показал на «саван».
– Из машины во дворе, из мешка для прачечной.
– А то, чем рожу размалевал, раскрасил?
– Украл на кухне и у матери.
