– Не совсем я с тобой согласен, но одно бесспорно – Гиз мог убить обоих, и Лидию, и Богдана. И даже то, что он в последнем случае шнуром от штор воспользовался, а не тросом, который наверняка возит с собой в багажнике, тоже могло быть сделано для отвода глаз. Этакая нарочитая кустарность, неумелость, – Кравченко кивнул. – Я тебе в прошлый раз говорил: убийства между собой связаны напрямую. Надо искать того, кто мог совершить сразу оба. У кого были мотивы убить обоих. У Гиза, пусть с натяжкой, такой мотив был – эта его оккультная идея.
– А у кого еще? Давай по порядку, – Мещерский начал загибать пальцы. – Шерлинг из ревности мог убить жену. Но Богдана он…
– Ты сам говорил – тот мог случайно оказаться свидетелем ее убийства.
– Да, значит, и у Шерлинга есть мотивы. У Елены Андреевны в отношении Лидии мотив веский – ревность, а в отношении Богдана что, тот же самый – устранение свидетеля? Не вяжется у меня что-то с ней, Вадик, чтобы такая женщина и такое сделала…
– Вяжется – не вяжется, оставим пока в стороне.
– Да, конечно, но… Значит, уже двое, то есть трое из них, – Мещерский вздохнул. – Теперь Лесюки. Я про них как-то все время вместе думаю, неразделимо. У них тоже мог быть мотив – какой-то пока нам еще неизвестный – устранить жену Шерлинга. Может, что-то связанное с политикой, деньгами, шантажом каким-нибудь, да мало ли скрытых причин. Но Богдан… Это невозможно, Вадик. Он их сын. Единственный, любимый сын. Теперь Злата. У нее в отношении Богдана мог возникнуть мотив ревности, ненависти, но Лидия-то чем ей мешала? Ее-то зачем ей было убивать? Или опять неизвестный мотив? Кто остается? Девочка Маша? Убить свою мать она, естественно, не могла.
– По-твоему, дети родителей не убивают? Никогда? – буркнул Кравченко.
– Бывает, конечно, но… Нет, не верю. Не могла она столкнуть мать в пропасть. И Богдана она тоже убить не могла, они же…
– А тебе не странно, что в замке, оказывается, есть человек, которого вроде бы и не заподозришь?
– Это в детективах всех сплошняком подозревают. И самый безгрешный и есть убийца, а мы…
– Мать могла быть против их связи, – сказал Кравченко. – Мы же ничего не знаем об их отношениях. Мать могла запрещать ей. А девчонка… ты видел, какая она была вчера там, в спальне, когда орала на нас?
– Но Богдана-то она любила!
– А мы не знаем, что произошло в спальне потом, когда мы все разошлись. Он мог к ней вернуться и сказать: мол, девка, не надейся, мало ли что там мамаша моя брякнула прилюдно, а я на тебе все равно не женюсь. Что наша Маша тогда почувствовала, а?
– Это все чисто теоретические предположения, умозрительные версии…
– А версии и есть чистой воды теория, если они не подкреплены вещественными доказательствами. Кто у нас последний? Пацан?
– Илье четырнадцать лет.
– И тем не менее девчонку он к Богдану ревновал зверски, – Кравченко потер лицо ладонью. – Ты присмотрись к нему, фокусы его велосипедные на лестнице перед ней вспомни. В отношении же ее матери… тут, пожалуй, мотива внятного нет.
– Мы вот с тобой их к убийствам примеряем. А они, между прочим, возможно, нас подозревают.
– Это их право, Серега.
– Но меня еще никогда такими подозрениями не…
– Самое паскудное, что и смыться нам сейчас из замка не дадут. Лесюк… на убийство Лидии он, можно сказать, сквозь пальцы глядел. Но теперь его сын убит. И я думаю, они с жинкой Олесей Михайловной до конца пойдут, если только, конечно, они сами не причастны…
– Я в их причастность к убийству родного сына не верю, так же, как и отказываюсь верить в виновность четырнадцатилетнего мальчишки и девушки, чья мать и чей жених погибли. А почему ты о Шагарине не заговариваешь? – Мещерский посмотрел на Кравченко. – Он, как и Гиз, вполне мог совершить оба убийства. И мотивы у него были, точнее, не мотивы, а его психическое состояние. И по замку он как привидение бродит. По ночам, на рассвете. И в комнате его вчера утром не было – ты сам говорил. Вопрос только в одном – мог ли он в своем нынешнем состоянии добраться до просеки?
– Думаю, вполне мог, – ответил Кравченко. – Пройти полтора километра ему по силам.
