Максим не знал, почему, возможно, от счастья, возможно, от усталости, теперь уже оставшейся в прошлом, но он неожиданно так растрогался от воспоминания о дрожащей девочке, что начал плакать. Пока Гала целовала его мокрые от слез щеки, он принял решение в будущем стать достойным такого доверия.
Так, постепенно, я заполняю это огромное, пустое пространство. Пустую оболочку. Я стремлюсь к большим формам и тончайшему воздействию. Я заполняю кадр мельчайшими деталями. Накалываю причудливых бабочек. Мой белый цвет состоит из стольких цветов! Никто из тех, кто видел массовки в моих фильмах, не верит мне, но я стремлюсь к тишине японской гравюры.
Японские гравюры меня всегда зачаровывали. Обычно большую их часть занимает какая-то деталь — ветка, затылок — увеличенные второстепенные элементы, которые вдруг как-то очутились на переднем плане — роскошный веер, гротескная голова актера театра Но.[31] Случайно — по крайней мере, так кажется — они пойманы в тот момент, когда медленно проплывают на переднем плане. Плечо гейши закрывает большую часть Фудзиямы. Зонтик успокаивает уличную суматоху. Лампион, качающийся над дверью на ветру, становится важнее чайного домика.
Я показываю жизнь так, как она является передо мной; самое главное скрывается от нас за огромным бедром, случайно качнувшимся рядом. Я мог бы напрячься изо всех сил и отодвинуть это платье в цветочек, чтобы обнажить истину, но истина не так привлекательна. Если я чего-то не вижу, это не означает, что там этого нет. Если я чего-то не показываю, это не означает, что его не видно.
Пока тело лежит неподвижно, сознание свободно. Плоть устала, но душа устремляется вперед. Поэтому мы видим сны. Тело покоится, но мысли разлетаются во все стороны. Эти ночные видения были для меня всегда важнее дневных заблуждений. Воспоминания о моих снах мне более дороги, чем воспоминания о моей жизни. С пятидесятых годов я веду дневник, куда записываю все свои сны и зарисовываю свои невероятные ночные видения. Они — мое прибежище и моя золотая жила. Я использую их в фильмах. Тогда сны превращаются в мою работу и становятся частью моей сознательной жизни.
До начала съемок следующего фильма у меня свободны все дни и все ночи, и я могу видеть сны. Один проект за другим мелькает у меня в голове. Истории, рисунки, пейзажи — я не знаю, с чего начать.
Сценарий для этой комедии приобретает все более ясные очертания: двое старых артистов варьете встречаются через много лет в больнице. Оба перенесли инсульт и лежат в клинике на Монтеверде.[32] Оба парализованы, но говорить-то они могут! И они начинают общаться с помощью старых шуток. Этим они приводят в отчаянье докторов, но для них самих наступает самый замечательный период в их жизни. Наконец-то успех! Наконец-то они нашли публику, которая не сможет выйти из зала.
Come Prima! «Как раньше!»[33] — могло бы быть рабочее название для этого фильма. Как только смогу, отправлюсь в Японию искать инвесторов для этого проекта.
Кроме того, есть еще одно псевдонаучное исследование, постоянно требующее моего внимания. Это не обычное историческое полотно. В нем описывается эволюция согласно принципу сужения возможностей. Мой тезис состоит в том, что всем прогрессом мы обязаны ограничениям. Не знаю точно, что это значит. Так у меня бывает со всем, что для меня важно. Поэтому я все больше и больше убеждаюсь в том, что я на верном пути. Сквозь мои сны ко мне прорываются обрывки этого бредового исследования. Так что остается только упорядочить мысли. Я представляю себе три части: 1. Бог ограничивает человека; 2. Человек ограничивает Бога; 3. Человек ограничивает самого себя. Весь мир вертится только вокруг этого. Едва понимаешь это, как удивляешься, почему не видел этого раньше: человек делает шаг вперед только тогда, когда во всех остальных направлениях проход закрыт. Как у меня сейчас. Но все получится. Для того, кто придумал Рим, нетрудно придумать и самого себя.
Сразу после войны нам захотелось снимать кино. Мы с друзьями хотели поведать о том, что видели и пережили. Но студии Чинечитты
