В нечеловеческом сверкании раскаленных солнцем скал и в ледовом мраке ночи бушевал камнепад. Под его ударами почва дрожала, как живое существо, стены тряслись, лихорадочная дрожь расползалась по предметам, пронизывала наши тела. Мы были в тюрьме.
Связь с атомным складом и ангаром автоматов пока не была нарушена. Когда на следующую ночь бомбардировка ослабела, мы вызвали автоматы и приказали приступить к работе. Они вышли, но приблизительно через час один из них рухнул, разбитый прямым попаданием; его панцирь разлетелся, как стеклянный. Другие заколебались, прервали работу и вернулись в ангар: начали действовать предохранительные устройства. Утром мы увидели разбитый автомат: он лежал на расстоянии трехсот с лишним метров от бронекамеры, вдавленный в песок черными осколками.
Мы рассчитывали, что астероид скоро выйдет из потока и адский обстрел прекратится, поэтому ни о чем не сообщали нашим товарищам.
Радиостанция находилась на верхнем этаже бронекамеры и сквозь иллюминатор, расположенный в центре купола, обычно было видно черное небо. Теперь автоматическое приспособление закрыло его стальной крышкой. Здесь, наверху, мы беседовали с товарищами. Мы держали связь ночью, когда метеоритов было меньше; прямое попадание в камеру было маловероятным, и нам удавалось скрыть события. Мы молчали главным образом потому, что «Гее» оставалось лишь пять дней пути до Белой Планеты и все внимание товарищей было сосредоточено на проблеме сношений с ее обитателями. Разговаривая с друзьями, мы слышали легкий, ни на мгновение не прекращавшийся шорох — это космическая пыль сползала с покатой поверхности крыши и все более толстым слоем покрывала стены; наш бронированный дом был под конец наполовину засыпан этим звездным песком.
На следующий вечер радиоприем значительно ухудшился. По окончаний беседы с «Геей» мы обнаружили, что главный рефлектор антенны сбит с места и продырявлен в нескольких местах.
— Работа стоит уже три дня, — заметил я, — а теперь нам грозит потеря связи.
— Автоматы починят антенну.
— Ты уверен, что они пойдут?
— Да.
Зорин подошел к пульту управления и вызвал по радио автоматы. Стояла уже ночь, метеориты падали реже. Он послушал и выключил микрофон.
— Идут? — спросил я.
Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, как борец, прищурившись наблюдающий за противником, и молчал.
— Что мы будем делать? — спросил я.
— Будем думать. А пока — споем.
Мы пели почти час. То он, то я вспоминали все новые песни. Мимоходом он заметил:
— Предохранительное устройство можно выключить, понимаешь?
— Да, но только не на расстоянии, — возразил я.
Мы продолжали петь. По временам Зорин прислушивался. Наконец он встал и огляделся в поисках скафандра.
— Ты хочешь идти туда?
Он молча кивнул головой, влезая в головное отверстие серебристого скафандра. Затем он подтянул скафандр кверху за воротник и проворчал:
— Хорошо, что у нас нет предохранителей…
— Подождем немного, — начал я, будучи не в силах помешать ему.
— Нет. Может остановиться работа; надо починить антенну. — Он проверил застежки на плечах, поднял с полу шлем, взял его под мышку и направился к двери.
«Будто его и не было, — мелькнуло у меня в голове. Чувство беспомощности исчезло. Меня охватило холодное бешенство. — Я, пожалуй, немного похож на него», — подумал я, торопливо надевая скафандр. Когда я, застегивая ремни, вышел в шлюз, он стоял у двери. Услышав мои шаги, он обернулся, не снимая руки с затвора. Я сделал вид, что не замечаю этого, закрыл внутреннюю дверь и подошел вплотную к нему.
Так мы стояли в слабом свете лампы — две серебристые фигуры на фоне темных стен.
— Что это значит? — спросил он наконец.
— Я иду с тобой.
— Это бессмыслица.
— Я этого не думаю.
— Послушай, что ты делаешь?
— А что ты делаешь?
Он постоял не шевелясь и вдруг рассмеялся по-своему, почти беззвучно. Взял меня за руку; я упирался, предчувствуя, что он начнет меня разубеждать.
— Послушай, — понизил он голос, — ты помнишь, зачем нас высадили здесь?
— Помню.
— «Гея» может не вернуться.
— Я знаю об этом.
— Кто-то должен остаться и построить станцию.
— Согласен, но почему должен идти ты, а не я?
