Я слушаю соловьиные концерты, испытывая тихую и скромную гордость, что ценою нелегких душевных усилий сумел постичь доброту Отто Мейснера, магистра философии. Однажды в Москве, еще в те давние дни, когда я бегал по жаркому городу, то и дело падая в обморок от слабости, свирепого горя и растерянности, на какой-то площади или, может быть, в троллейбусе — не помню точно где — рядом со мною оказался некий призрак мысли. Склонившись к моему несчастному уху, он моим же собственным голосом прошептал, что я существо маленькое, очень маленькое и почти незаметное, и никто за мною не следит сверху, поэтому нечего мне стыдиться позора и срама компромиссов, что надо скрывать все на самом дне сердца и потихоньку делать то, что мне нужно. Ты проживешь и так, и так, шептал отделившийся от меня голос. И действительно, оглядываясь вокруг себя, я видел, что можно прожить «и так, и так». Но все же я очень рад, что подпортил нос другу своей бывшей жены, уехал от них и теперь живу здесь. А больше всего я рад тому, что никто меня не принуждал так действовать. И все последующее вышло у меня тоже без принуждения — я сам, все выбрал сам…
— Но так ли это, мой внук? Так ли уж ты сам сделал выбор? Не я ли взял тебя потихоньку за руку и привел сюда? Вспомни, дорогой мой, каким образом пришла к тебе счастливая мысль направиться в эти края.
— Да, да, Отто Мейснер! Мне в голову пришло поехать к брату, забрать твои бумаги и почитать… С этого и началось, ты прав.
— Вот видишь, все имеет причину, связь и свое особенное значение в нашем мире. И подлинная духовность нетленна — она приходит на помощь, когда нужно, легко преодолевая даже барьер смертного мига.
— Но разве твоя смерть явилась барьером между нами? Наоборот, она-то и стала прологом наших с тобою отношений. Не будь ее, я не смог бы так безоглядно поверить в твою доброту, Отто Мейснер.
— Следовательно, отнесемся к сему обычному факту aequo animo, то есть спокойно. Тем более что после такой мгновенной метаморфозы является возможность долго, долго беседовать со своим разумным внуком! А это не менее приятно, чем, скажем, прижизненно беседовать со своими златоволосыми внуками, которых еще нет на свете. И ты знаешь теперь об этом, как и я, и они тоже узнают — для того и живут, гремят, бегут сквозь прозрачное земное время благозвучные человеческие письмена.
