— И что же ты здесь делаешь? — папаша очень подозрителен.
— Работаю, — покорно отвечаю я и пытаюсь держаться как ни в чем не бывало.
— Здесь? — физиономия папаши высится над остальными и похожа на воздушный шар, который вот-вот лопнет. Если он не умрет до этого от разрыва сердца.
— Мы ездим по всему городу, — невинно отвечаю я.
— А где же твой пакет? Разве ты не должен передать пакет? — папаша уверен, что уличил меня.
— Я его уже доставил, — я показываю на Стургата. — Толстый конверт, в «Спейсворд». Конфиденциально.
— Мм…мм… — папаша сомневается в моей честности.
— А ты что тут делаешь? — я не в силах удержаться.
Об этом он не подумал! Его физиономия становится еще более красной. Он не отвечает.
— Вам дали новое помещение для репетиций? — я буквально уничтожаю его своим вопросом.
Он харкает, качает головой и наконец лепечет:
— Нам надо поговорить.
И вдруг я понимаю, что вот-вот узнаю тайну. Узнаю одну из тех тайн, которые запечатаны семью печатями и которые человек просто так не раскроет. Разве что у него не будет другого выбора. А у папаши, похоже, сейчас выбора уже не осталось.
Передо мной как будто начала приоткрываться неизвестная, запертая раньше комната. И когда я это понял, мне стало ясно, что я не хочу ничего знать.
Потому что папашина тайна не имеет ничего общего с женщинами.
И вообще с чем-нибудь интересным.
Я знаю папашу, знаю его физиономию и понимаю, когда он готовится сказать что-нибудь малоприятное. Что-нибудь, что знать больно. Что имеет отношение к миру взрослых. Что случается с человеком, когда часть жизни уже прожита. Теперь я это понимаю. То, чего не понимает еще даже Франк.
Неожиданно я вижу нас, троих парней, — теперь я думаю о нас, как о парнях, — я вижу нас троих, нанизанных на нитку как бусины. Я изо всех сил стремлюсь приблизиться к Франку. А Франк — к папаше. А папаша… Он близок к тому, чего никто из нас еще не знает. Чего-то, что далеко от той поездки за море, которую Адам Колумб пытается совершить, чтобы попасть в Винланд [24]. К тайне, еще не достигшей Винланда.
Мы садимся в кафе в универмаге НАФ. Там, где я в первый раз увидел папашу и понял, что у него есть какая-то тайна. Папаша тихо спрашивает, что мне заказать, но мне ничего не хочется. Поэтому он берет мне колу и венскую булочку. А себе кофе и кладет перед собой пачку сигарет. И молчит, пока закуривает первую сигарету.
А потом, выглянув в окно, говорит:
— Да, вот так-то… — и это единственное, что срывается у него с языка в первые три минуты.
И я не собираюсь его донимать, чтобы узнать больше.
Собственно, мне вообще ничего не хочется знать.
Я уже жалею, что вообще проснулся сегодня.
Жалею, что решился его преследовать.
А главное, жалею, что шпионил за ним с радостью, интересом и злорадством.
Потому что все это весьма трагично.
— Ты не должен ничего говорить маме, — предупреждает меня папаша. И на какое-то мгновение я думаю, что все-таки ошибся. У него есть любовница, и теперь мне это кажется замечательным. Я думаю, что для него это даже хорошо. Мне гораздо больше хочется услышать о красотке с вьющимися волосами и сладкими поцелуями, чем о той трагической истории, которая витает над нашим столиком.
— О'кей! — говорю я и перестаю думать. Вместо этого я слежу за папашиным взглядом. Он смотрит на Киркеристен, где три потертых типа с дрожащими коленями ссорятся из-за потрепанного пластикового пакета. Ни у кого из них нет сил, чтобы победить. Пакет разрывается, и из него выпадает три латунных подсвечника и ваза, которая от удара об асфальт разлетается на части.
— Это началось еще весной, — продолжает папаша и закуривает новую сигарету. — Может, ты помнишь, что я все время жаловался на колики в боку?
— Ты тогда переутомился, — говорю я. — И мы все приставали к тебе, чтобы ты сбавил темп.
— Yes, sir! Я так и сделал. Но вам не признался, что колоть-то в боку у меня не перестало.
ВОТ ДРЯНЬ! —
говорю я от чистого сердца.
ВОТ ДРЯНЬ!
Все становится каким-то нереальным. Теперь я точно уверен, что больше ничего не хочу знать.
— На прошлой неделе я был у врача. Он говорит, что, возможно, это синдром напряжения толстой кишки.
