Вскоре Карцеву выдали обмундирование и белье. Сапоги попались не по ноге. Он попросил обменять их.
— Меньших нету, — заявил каптенармус.
Карцев машинально опустил руку в карман, и тогда каптенармус, оживившись, сбросил с полки другие сапоги. Они были впору, и Карцев, поблагодарив, пошел к дверям. Каптенармус озадаченно посмотрел ему вслед и проворчал:
— Ну и фрукт. Погоди ты у меня! Научишься, как руку в карман совать… Задаром у нас не проживешь…
Первый день прошел без особых событий. Перед вечером пришел фельдфебель, зауряд-прапорщик Смирнов. Он осмотрел новобранцев, как осматривают поступивший товар, подергал за гимнастерки, потыкал пальцем в животы.
— Свеженькие! — выкрикивал он, глотая слова. — Рады, уж как рады мы вам!..
Полное лицо его казалось добродушным от плотной, седеющей бородки и от сощуренных глаз. На груди висел Георгиевский крест.
— Машков, — похрюкивая, продолжал он, закладывая пальцы обеих рук за пояс, — ты уж хорошо позаботься о молодых. Пригрей их, научи солдатскому обиходу. Они ведь серенькие, пушком еще покрыты…
— Слушаю, господин прапорщик, — отвечал Машков.
Звание зауряд-прапорщика Смирнов получил на японской войне, но он любил, когда его называли прапорщиком, и вся десятая рота отлично это знала. Он занимал среднее место между офицером и нижним чином, и тем ревнивее берег все то, что по крайней мере внешне приближало его к офицерам: офицерские погоны (но с желтой фельдфебельской нашивкой), офицерскую кокарду и пуговицы с накладными орлами.
— Так, так, — нараспев сказал Смирнов, — пришел к нам четырнадцатый годок. Просим, просим до нашего шалашу.
И покатился по коридору — маленький, круглый, — махая короткой рукой.
Вечером во дворе казармы Карцев встретил Орлинского и обрадованно пожал ему руку. Орлинский выглядел неуклюже в своей плохо пригнанной солдатской одежде, гимнастерка топорщилась, пояс спускался на живот.
— Милый друг, — улыбнулся Орлинский, — я рад, очень рад видеть вас. Вы такой здоровый и спокойный, что и я чувствую себя увереннее оттого, что вы здесь, со мной. Значит, не пропадем, правда?
— Зачем же пропадать? — Карцев дружески положил руку на плечо Орлинского. — Сперва всегда тяжело. Обживемся, и не плохо будет. Главное — не терять духа.
— Спасибо, — как всегда тихо, сказал Орлинский.
Беседуя, они шли по огромному, почти квадратному двору. Одноэтажные деревянные казармы замыкали его со всех сторон. В заднем, левом углу находились солдатская лавочка и библиотека. Там же помещалась музыкантская команда полка, и оттуда постоянно слышалось разрозненное гудение труб. Тромбон густо выводил веселый марш, флейта по-детски тоненько пела «Коль славен наш господь в Сионе», а баритон осторожно наигрывал трепака. Между лавочкой и казармой восьмой роты образовался уголок, вроде узенького коридора с навесом в глубине. Там часто собирались солдаты, устроив себе подобие клуба. До слуха Карцева доносились сдержанные голоса: кто-то с нерусским выговором произнес длинную фразу, ему ответил другой голос — низкий и возбужденный. Карцев шагнул под навес. Орлинский последовал за вновь обретенным другом, неловко подымая ноги в тяжелых сапогах (он до военной службы никогда не носил сапог).
Под навесом сидел на корчаге широкоплечий белобрысый солдат с печальными голубыми глазами, держа на коленях руки с туго сцепленными пальцами. Возле него стоял другой, с черными как уголь глазами, черными были и его волосы, усы и плохо выбритое лицо. Кадык, как сломанная кость, остро выпирал из-под кожи. Это был Гилель Черницкий — старый солдат десятой роты, с которым уже успел познакомиться Карцев. Черницкий говорил белобрысому:
— Еще раз повторяю, Мишканис: не следует торопиться, пропадешь ни за понюх табака.
Мишканис упрямо покачал головой:
— А мне все равно. Так скучаю, так скучаю, что больше невмоготу.
— Ну ладно, еще потолкуем, — сказал Черницкий, — а пока что идем в лавку.
Мишканис спокойно встал и пошел не к лавке, а в другую сторону.
Черницкий заговорил с Карцевым:
— Ну, как себя чувствуешь?
— Очень хорошо. Так понравилось, что думаю на три года здесь остаться, — ответил Карцев.
