Даже посреди гражданской войны, все знали, что наступит день, когда она закончится, когда обе стороны, Север и Юг, отправятся домой к своим фермам, в свои деревни и города, и сами будут распоряжаться своими жизнями. Возможно, это было частью уникальности Америки, ощущение, что война была чем-то неправильным, и лишь нарушала течение того, что было нормальным, она была трагедией в трех актах, которая должна была быть доведена до конца, так, что бы могла случиться финальная развязка, и можно было опустить занавес. Тогда аудитория могла встать, пойти домой, и продолжить свои жизни.
Он знал, что большая часть Старого Света не была на этом пути. Странно, хотя он никогда не был там, но из-за этого места он задумался о России.
Это была не просто Русь, потомки ранних средневековых русских, которых он нашел здесь и выковал из них нацию. Нет, это была земля сама по себе, непроходимые северные леса, обширные открытые степи, бескрайний купол неба, аромат шалфея и высушенной травы, или холодные сильные зимние ветра.
«Это — то, на что должна походить Россия — думал он. — История, также похожа. Земля непрерывного кровопролития, огромных армий, проносящихся от края до края пыльных пространств. Война, когда идут боевые действия, шла с непримиримой яростью, никакой пощады, ее не спрашивают и не ожидают! Здесь это была норма, каждодневная действительность».
Он задавался вопросом все снова и снова: «сможет ли его мечта о Республике когда-либо пустить корни на этой земле. Необходимость войны и выживания объединяли янки, русских и римлян вместе, по крайней мере, на этот момент, но что их удержит, если они когда-нибудь победят и отбросят варваров? Сможет ли Республика пережить мир?»
Он услышал чье-то приближение, но не потрудился повернуться. Прихрамывающий шаг и запах табака были достаточными, что бы указать, кто это был. Ганс уселся рядом с ним со стонущим вздохом, вытянулся, и, как Эндрю, щипнул горстку шалфея, растер ее между рук, вдыхая аромат.
— Длинный путь от Канзаса досюда, — произнес Ганс.
Эндрю ничего не сказал, колени подтянул под подбородок, продолжая смотреть на восток. Освещение медленно усиливалось, теперь это был вопрос нескольких минут.
Он услышал грохот падающей винтовки, приглушенное проклятие, и посмотрел налево; внизу, ниже в овраге ожидала колонна войск; он скорее почувствовал, чем увидел, что сержант едва слышно шикнул предупреждение, уткнувшись в неуклюжего солдата. В начале ущелья расположились инженерные войска, возводящие понтонные мосты, и множество укрытых парусиновых штурмовых лодок. Он не видел их, но знал, что они были там; парни из 9-го корпуса репетировали это нападение раз десять вдоль Тибра в течение последних двух месяцев. Справа он услышал свист парового двигателя одного из броневиков из полка Тимокина, размещенных в следующем овраге. Он задумался о том, слышны ли эти звуки на той стороне реки.
«Нам нужно было идти вчера — подумал он. — Туман, скрывающий реку, был гуще. Еще есть время, что бы их отозвать, подождать туман, дождь… может нам следовало начать часом ранее, в полной темноте».
— Нервничаешь сынок? — спросил Ганс.
— Что? — переспросил Эндрю, посмотрев на своего старого друга.
— Я нервничаю, — ответил сержант.
Поразившись, Эндрю промолчал. Ганс всегда был скалой, столбом; когда сражение было близко он никогда, ни каким образом не выражал страх. Эндрю вспомнил Антиетам [2], свое первое сражение, ожидание в предрассветной тьме Восточных Лесов.
Он был столь напуган, что после попытки с трудом проглотить завтрак из галет и кофе, он содрогнулся, и его вырвало. Но за пять минут до того, как началось нападение, Ганс демонстративно прислонился спиной к вязу, крепко уснув.
Старый сержант позже по секрету сказал ему, что все это было притворством, у него не было сна ни в одном глазу, сердце бухало, словно падающий молот, но он полагал, что такое нарочитое равнодушие было лучшим тонизирующим средством для юношей, чем блуждающие вокруг нервные шепоты ободрений.
— Ты ведь не думаешь, что это сработает? — спросил Эндрю.
Ганс посмотрел на него.
