— Да это же мой телефон!
— Да пошёл ты…
В дверь можно было протиснуться только боком. Из всех обитателей трёх этажей хуже всего доставалось третьему. Им сваливались на головы, по ним шли ногами, не дай Бог кому-нибудь упасть или не одеть шинель в рукава — наступали и разрывали до воротника. С третьего этажа солдата сбрасывали на второй и, затем, на первый. Трех последних сарбазов, по хивинской традиции, били нещадно. За 10 минут рота должна была стоять на плацу. В это же время, пока мы строились, авторота с гиканьем, свистом и улюлюканьем неслась в автопарк. Ее, как тигр буйвола, гнали ротный и взводные. Особенно доставалось «мазистам»: им ещё нужно было получить аккумуляторы, килограммов по сорок. Несли их худосочные солдаты первого года службы, «деды» бежали к машинам. Больше всего от этой системы выигрывали каптёры. Они оставались в роте, закрывали всё на замки и спали, обжираясь тушняком с маслом. На просрочку норматива можно было набрать столько баллов, что учение могло закончиться для ротного, не начавшись. Пока прибывала техника, рота приходила в себя. Нужно было вывести всю технику, поэтому к каждой машине на ходу прицепляли по две-три «несамоходных». Из автопарка выползала кишка «зеленого змия».
За авторотой в облаке дыма, с дрожанием земли, гордо выезжали МАЗы, — они всегда были на ходу. У них, сук, даже боксы были тёплые — ракетная техника. Следующий этап — разгрузка личного состава и провианта — также превращался в кошмар. Следом за командой «По местам!», после того, как все уселись по машинам, наступало неопределенное время ожидания, тянувшееся 6–7 часов кряду. Кормить никого не собирались. Солдаты нервно курили и тоскливо смотрели в сторону столовой. Повара и кухонный наряд обжирались завтраком. Все время нашего ожидания стратеги в штабе разрабатывали диспозицию вывода части в запасной район. Все боялись принять решение, половина машин не на ходу, а ехать надо — все сроки истекают. Поэтому все друг друга обманывали. Командир смотрел на колонну длиной в несколько километров, дело шло к вечеру, курево кончалось. По колонне сновала сытая тыловая сволочь: все эти начпроды, писаря, и поддатые медики. У них в машине был харч и спирт, больных бросали на фельдшера, который потом сожительствовал с бедными солдатами в подвале. Санчасть была, как публичный дом, порядочные солдаты боялись туда ложиться — сначала трудотерапия, потом голодная диета и, как итог, насильственное мужеложество.
Дальше — больше… Особо жестокой была процедура мытья солдат в полевой бане в пустыне зимой. Лично я категорически отказывался — лучше под трибунал. Был у нас один садист, Белкин, он и изголялся. На ветру ставили палатку и пытались нагреть несколько бочек воды до температуры человеческого тела. Солдаты, спавшие у выхлопных труб МАЗов, были невообразимо грязными. Грязь въедалась в тело, вода стекала с него, как с гуся. Отмыть их можно было только бензином или стиральным порошком в стационарной бане. Когда эту баню — крематорий топили, все прятались, солдаты начинали кашлять, прикидываясь больными. В полевых условиях в санчасть никого не принимали из-за престижности теплых мест для спанья. Инстинкт подсказывал: расслабишься — пропадёшь. Если некоторые подразделения приезжали в сапогах, а другие в валенках, можно было проснуться в одних портянках. Откуда валенки у узла связи? Прапорщик пропил их ещё прошлой зимой. Люди, как звери в стае, делились на своих и чужаков. Никто не выходил из своего района — вокруг вертелись чужаки…
Хуже всего доставалось клубным работникам и писарям. В подразделениях было тесно: мы спали в БМДС, в тепле, вповалку офицеры, прапорщики, солдаты. Вокруг часовые, связь только по селектору. Штабная элита буквально за несколько дней превращалась в чмуриков. Жили в утепленной байкой «зимней» палатке или в клубной машине КУНГ-ГАЗ-66. С ними же обитали: секретарь комсомольской организации полка и завклубом. Больше некуда было деться. Завклубом даже пришел к моей машине:
— Нет ли у вас горячего чайку попить?
— Пошли его, старшина, на хуй.
