Ворвались во двор – сперва спешенные, за ними – верховые. Укрываясь щитами, разбежались. Одни бросились к дверям храма, другие натянули тетиву. Хищно свистнули в воздухе злые тростниковые стрелы, стайкой стремительных стрижей метнулись в самый верх звонницы. Пошатнулся Завид, рухнул на землю. Приподнял разбитую голову, глянул, как ломятся мамайцы в церковь, прошептал: «Искать вам, проклятые, – не найти», – и успокоенно затих.
Выбив дверь, с воем, визгом вбежали татары в храм. Рассыпались по сторонам – ан нет тут никого. Стоит только у аналоя батюшка поп и держит над головой, грозя, золотой крест с каменьями:
– Стой, нехристь поганая! Вон из храма святого!
Подбежали к нему сразу двое. Один стал крест из руки рвать, другой батюшку саблей тыкать.
Батюшка тоже не оплошал: левой рукой подняв тяжеленный кованый напольный светильник, ахнул в затылок одного – чуть голову из плеч ему не выдернул, а другому в лоб угодил – тоже славно получилось. И сам пал следом.
И тихо стало во храме.
Ни всхлипа женского, ни вздоха старческого, ни плача ребячьего.
Куда народ исчез? – и спросить некого.
Ушла главная добыча, ради чего в храм пробивались всею силою.
Опомнились – опять разбежались: было что взять. Ризы, красиво шитые, золото-серебро да камни дорогие.
А людей так и не нашли. Укрыл их от лютой беды храм Божий. «Искать вам, проклятые, – не найти».
И крест золотой, дивной работы, в жадной сумятице позабыли, телом его своим порубленным укрыл батюшка.
А за поругание храма ответ еще впереди…
Cинереченская сторона – особая. Леса здесь славные, дремучие, полные зверя, птицы и ягоды. Луга заливные, раздольные. Холмы зеленые. Небо синее. А в нем – облака белые, легкие, насквозь светятся.
И реки хороши. Немного их, правда, всего-то две. Но так они задумчиво бродят средь лесов, лугов и болот, так неторопливо ищут друг друга, пока не сольются, что кажется, их не две, а великое множество. Потому и звался этот край Синеречьем.
Речки те – мелкие, узенькие, вертлявые, но в весеннее половодье или от летних ливней разливаются широко и обильно, надолго и надежно отрезая Синеречье ото всего остального света…
…Ратникова разбудил заполошный голос церковного сторожа Силантича, бессонного старика:
– Андрей Сергеич! Сергеич! Вставай, беда на дворе!
Участковый открыл глаза, повернул голову к светлевшему окошку, за которым виднелось бледное лицо в седой бороде и метался тревожный крик.
Ратников включил свет, мигом набросил камуфляж и вышел во двор.
Дед Силантич схватил участкового за плечо, едва не сдернув с крыльца.
– Андрюша, бежи скорей к Дачникам. Неладное дело там.
Ратников на ходу плеснул в лицо из кадушки и, вытираясь платком, быстро зашагал на дальний конец села. Силантич поспешал сзади, шаркая спадающей с ноги калошей, и, дергая участкового за рукав, пояснял:
– Дверь на крыльце снаружи клюкой подпертая. Стал хозяев окликать – молчат… Что-то с ними худое стряслось.
Дачниками звали на селе Сергачевых. Они несколько лет назад купили здесь дом со всем подворьем, привели в порядок, начали хозяйствовать. И все время мечтали насовсем перебраться в деревню, очень им здесь нравилось. Но чтобы прочно стать на ноги, обзавестись скотом, птицей, инвентарем, нужны были деньги. И Сергачевы решились – продали городскую квартиру…
Подошли к дому Дачников: в окнах темно. Окна в кухню вовсе не было: рама высажена ударом шеста – он лежал тут же, возле дома. Прав дед Силантич – недоброе дело!
Андрей взбежал на крыльцо, ногой откинул от дверей шест, взяв пистолет в обе руки стволом вверх, рванулся в сени.
Никого.
Ногой же распахнул дверь в комнату, заорав страшным голосом:
– Стоять! Руки!
Некому стоять.
Андрей включил свет, окинул взглядом комнату. Нехорошо, типичный разбой.
Все опрокинуто, разбросано. Ящики комода и стенки выдвинуты, содержимое вывалено в беспорядке на пол. Сброшены с полок книги, вспорота мебельная обивка, дверца гардероба косо висит на одной петле, платья, костюмы – все брошено на пол. У пиджака и брюк вывернуты карманы, даже детская кроватка разорена.
Осмотревшись, Андрей прошел в кухню – и здесь никого. Опрокинутый стул, битое стекло на полу.
