Художник смотрел на кубок долго, думая о том, как некоторым людям везет, они находят такое. А потом он вдруг подумал, что все это не случайно, так и должно быть. Пусть другим достается, а он кубок посмотрел и может к себе в мастерскую топать и делом заниматься. Он _посмотрел_, и ему достаточно. А если не достаточно, то будь он проклят, ничего из него не получится, станет он как Лариса. Но не будет этого.
Кубок был тяжелый и одновременно производил впечатление легкого, воздушного, был расчеканен ананасом. Из тех, видно, какие привозили в шестнадцатом-семнадцатом веках в Москву в посольских дарах. Это маленькое непостижимое чудо светилось тусклым серым цветом, какой испускает очень старое серебро, этот свет и цвет могли быть только у такого серебра, ни у чего больше. Вот уберет сейчас Старик кубок, но художник уже никогда его не забудет. Через десять и через двадцать лет будет помнить этот кубок.
Он взял его в руки, провел пальцами по выпуклостям, ощутил прохладную, но не холодную поверхность, серебро никогда не бывает очень холодным.
- Нюрнберг, семнадцатый век, - определил художник.
- Верно. Я давал его в музей, он у них два года был, а сегодня они мне его привезли. Вернули как порядочные люди, - сказал Петр Николаевич, глядя на кубок с дивана. - Я сам его забыл.
Художник не отрывал глаз от кубка. В этой темной комнате со множеством темных вещей старое серебро смотрелось так, как надо. Оттого, что подобные вещи мы видим в музейных залах, освещенных на-подобие операционных, за стеклами витрин, мы не знаем даже их свойств и возможностей. Вот здесь, на черном дереве столика "квин Энн" (или нет? Неизвестно), отражаясь в потертом стекле старого зеркала, кубок на месте.
- Этот кубок, надо полагать, приехал в Россию еще до царя Алексея Михайловича Тишайшего.
- Наверно, - прошептал художник.
Ему хотелось уйти, унося с собой ощущение встречи с прекрасным.
Он испытывал чувство восторга, не омраченное жадностью, стремлением заполучить предмет. Он попытался скрыть свое волнение. Оно не имело отношения к кубку, ни к чему не имело отношения, а только к волшебному предчувствию работы, по которой он истосковался.
Петр Николаевич приписал молчание и волнение художника совсем другому.
Вошла Надежда Сергеевна, оглядела молчащих мужчин, сказала:
- Погода сказочная. Любите солнце, живите с солнцем, так мы раньше говорили. Выспренне, но правильно. И... все еще впереди, поверьте мне.
Никто не отозвался на ее бодрые слова, они были чересчур бодрыми. Маленькими, изуродованными подагрой руками она стала перекладывать предметы с места на место, наводя порядок, но все то же и получалось, чти было. Двое хмурых мужчин, темная холодная комната, книги, бумаги и нереставрированные вещи.
- Меня на работе считают хвастуньей, высмеивают, что я все время чем-то хвастаюсь. Неужели я хвастаюсь? Чем? Девочки молоденькие, раньше считалось, что библиотекарши всегда старушки, а у нас ни одной старушонки, только молодые интересные женщины, а с женихами как-то неважно, нет женихов. Должна вам сказать, что эти интересные женщины все время говорят о болезнях, жалуются на здоровье и рассказывают о несчастьях. Я им говорю: милочки, если у вас что-нибудь болит, расскажите об этом одному-единственному человеку - своему врачу.
- А они? - спросил художник.
- Говорят, что у них нет своего врача.
- Тоже правильно.
- Что-то я не слышала никогда, чтобы ваша Катя разговаривала о своих болезнях.
- У нее был свой врач.
- Ну ладно, улыбнись, красавица, на мою балладу, - она заглянула в глаза Петру Николаевичу. - Чем же я хвастаюсь? Только мужем и его родственниками. И не хвастаюсь, а горжусь.
"Что такое, - растерянно думал Петр Николаевич, - мужество перешло к женщинам, а мужчины, вот они..."
- Я получила сегодня письмо от двоюродных сестер Петра Николаевича, Веры и Нины, и чудные фотографии. На одной надпись знаете какая? "Это юность издалека машет белым рукавом".
- Ты своим дамам показывала?
- Конечно. И письмо читала.
- Хвасталась?
- Посмотри, они обе чудно выглядят на фоне пальм и лазурного берега. Эти пальмы меня умиляют. Арсений, вы тоже чудно выглядите.
