Но художник скучал, перебирал книжки, пил холодный чай, ножиком играл. Петр Николаевич стал беспокоиться, что он порежется.
- Уберите ножик в свой бездонный карман, - сказал Петр Николаевич.
- А картинку?
- Тоже. Только угомонитесь, сядьте.
- Ура! - закричал художник. - Жена, уходим! А то передумают и отберут.
Художник сиял. Он бегал и прыгал по комнате, бородатый ребенок в узких штанах, веселый щенок, исчадие ада.
- Хотите выпить? - предложил он по-свойски. - Слетаю вмиг в гастрономчик. Вам после таких умных разговоров очень полезно. Двадцать пять капель. Освежает. Отключает.
- Мы не хотим.
- Очень жаль. Отключка. Но вы не сердитесь на меня?
- Бесполезно.
- Вы сама доброта.
Художник чмокнул Катю в щечку.
- И жена у меня ничего, правда? - Он обаятельно подмигнул Петру Николаевичу. - Мы счастливая пара.
Катя покраснела. "Господи, - подумал Петр Николаевич, - радуется похвале этого злодея, его хорошему настроению, расцветает на глазах..."
- Ладно, Катюша, - сказал Петр Николаевич, видя, что художнику не терпится удрать с добычей. - Мы еще поговорим. У нас будет время, я вам Москву покажу, мою Москву. Арсений сядет работать наконец...
- Начинается, - проворчал художник.
- Ах, живите, как хотите, какое мне дело. Можете не работать, все мы так думаем, что у нас две жизни, одну мы сейчас тут на глазах потратим без остатка, а вторую будем жить как следует. Ан нет.
Главное в нем, подумала Катя, что ему ровно двадцать. Двадцать лет его глазам, его голосу и его недовольству собой, его деликатности и его вельветовой блузе.
- Без нравоучений никак нельзя, - обозлился художник.
- Спасибо большое, - сказала Катя.
"Трудно ей будет, - подумал Петр Николаевич, - но она его спасет".
Через окно Петр Николаевич увидел, что Катя обернулась, помахала варежкой.
"Помогай тебе бог", - пожелал он ей.
- А теперь скажи мне, матушка, чего ты так лебезила перед Петром? спросил художник по дороге домой голосом вполне дружелюбным, игриво-веселым.
Катя не ответила.
- Подлизывалась, а ты этого не умеешь. Это тоже уметь надо, - продолжал он. Дружелюбия, пожалуй, поубавилось. - Ничего ты не умеешь в жизни. Курить не умеешь, это ты вчера доказала. Болеть не умеешь. Подлизываться не умеешь. Я уже могу составить список, чего ты не умеешь.
- Очень мило.
- Я тебе не нравлюсь? Я такой, как я есть, другим я быть не могу. Ты недовольна? Но у меня нету ласковых слов и нету обманов для тебя. Дай отдохнуть!
- От чего?
- Человек устал.
Катя промолчала.
- Чего ты молчишь? Кажется, у тебя опять плохое настроение.
- Мне не нравится твой лексикон.
Художник остановился и придержал ее за локоть.
- Минуточку. Лек-си-кон, - медленно повторил он тоном уличного хулигана. - Что это такое? Что-то филологическое? И почему он тебе не нравится? Он меня устраивает, всех устраивает, и тебя он устраивал до сегодняшнего вечера, ты за него замуж вышла, между прочим, за лексикона.
Катя пошла вперед.
- Так, так... - мелкими злыми песчинками сыпалось на нее. - Хорошо. Прекрасно. Кое-что проясняется, кое-какие иксы и игреки. Такой лексикон годится? Иксы и игреки семейной жизни. Тот положительный и отрицательный опыт, которым мы оба располагаем, дает себя знать. Никуда не денешься. Только вот что я тебе сейчас скажу... и ты будь любезненька...
Катя прибавила шаг Он продолжал довольно спокойным тоном, без восклицательных знаков:
- ...К старику ходить запрещаю. В антикварные дела нос совать, шпионить - запрещаю. Любезно улыбаться - запрещаю.
Дома Катя сказала:
- Я тебе купила.
И протянула художнику коробку фломастеров, делая вид, что уличного крика не было, она не помнит, ничего не было.
Он взял коробку.
- Еще чего.
Она улыбнулась.
Он исследовал коробку с обеих сторон, зачем-то подышал на нее, потер полой замшевого пиджака, открыл, пересчитал фломастеры, наконец сказал радостно:
- Восемнадцать. Это вам не двенадцать. Ура!
"Нужно все время хитрить и подлаживаться, - подумала Катя. - Вести политику, осторожную, примитивную, непонятно какую..."
- Я тронут. Мерси. Я такие хотел, фирменные. Где ты достала? Но подарок со значением, намекаешь, тонкий намек, да?
