Наличных денег у нее, как всегда, было мало, она соображала, у кого занять.
- Все там будем, - с достоинством ответила Анна Степановна.
- Это верно. А где молодой человек, который мне звонил?
- Гуляет. Вы пока смотрите, решайте, если вам надо. Мы составили столы к столам, мелочи в одно место собрали.
Про колечки и брошечки она ничего не сказала.
Так вот, значит, как обернулась история с жабой, божество пожелало вернуть свои богатства. Лариса потерла виски, сейчас - только успокоиться, собраться. И сразу взять бешеный темп, сбить с толку старух, развернуться, хорошо бы до прихода моряка. Он мог вернуться каждую секунду, но мог и задержаться, учитывая возраст, столичные соблазны, молодежные кафе...
- А вот еще, - вздохнула устало и укоризненно Анна Степановна, показывая на кровать и туалет, заваленный вещами.
- Вы ближе подойдите, - посоветовала вторая женщина, Мария Григорьевна, с видом человека, которого никто не хочет слушать. Она поднялась с дивана и направилась к дьявольской свалке с раскинутыми руками, осторожно, как слепая.
Но Ларисе не требовалось подходить ближе, ее сверхглаз определял с безошибочностью закупочной комиссии место, время, стоимость... Бронзовый треножник с плоской чашей, из Павловского дворца, называется "сюр ту дю табль", то есть "для всякого стола". Не для всякого, конечно, для всякого царского. Она помнила, где они там стоят, эти "для всякого стола", и как в них отражается солнце... Русские чашки скромной расцветки, очень старые, другие, пышные, сплошное золото... Сверхглаз определял марку с расстояния в пять метров, переворачивать блюдечки вверх дном не требовалось. Дарья Михайловна и фарфористкой была, фарфор знала, любила, флаконы молочного стекла собирала, лунные, жемчужные, томные, изысканные игрушки.
Интересно, где драгоценности? Лариса догадывалась, что они должны быть, даже не зная того, что покойница любила бирюзу с жемчугом, имела склонность к изумрудам.
Сметливая Анна Степановна заметила:
- Кажись, все на виду, ничего не пропустили, не утаили... Парень наш загулял, наследник имущества.
- А я отца Дарьиного помню, царство ему небесное, - сообщила Мария Григорьевна без особой связи с предыдущим.
- Толстый был, представительный. Форточки не любил открывать. Говорил, что у дворян ничего не проветривалось, - поддержала подругу Анна Степановна.
- Поклеп на дворянство, - сказала Лариса.
- Это не отец был ее, а отчим, - уточнила Анна Степановна. - Ой, мои скоро с работы придут голодные.
- Накормишь, - сказала Мария Григорьевна своим горючим голосом.
- Есть захотят, сами поедят.
Женщины не оставляли друг друга, заходили сюда вместе и выходили вместе. А ленинградский моряк в это время задавал вопросы веселой, похожей на птичку продавщице пластинок в отделе "Джазовая музыка" магазина "Мелодия". Птичка с удовольствием крутила пластинки светловолосому вежливому ленинградцу и не обращала внимания на прочих менее вежливых посетителей. Впрочем, в отделе царила вполне дружелюбная атмосфера всеобщего единения.
- Мы хочим, - веско проговорила Анна Степановна, - все сразу. Главное, от крупного освободиться. Квартиру освобождать надо.
- Я много могу взять, - сказала Лариса, - но какая цена?
- Вы все сами лучше знаете, - ответила Мария Григорьевна, просительно заглядывая Ларисе в глаза.
- Да уж, надо так сделать, чтобы никого не обидеть, человек копил, копил и помер, - философски заметила Анна Степановна и посмотрела на портрет дамы в черном платье с жемчугом, который она считала портретом покойной Дарьи Михайловны. Лариса тоже посмотрела на портрет, который считала голландским, семнадцатого века, художник не из самых великих, но и не из средних.
- Почин хотя бы сделать.
Это произнесла Мария Григорьевна. Она чуть не плакала. Она была так стара, бедна и одинока, ей хотелось только немного денег. Она прекрасно понимала, что получать их ей не за что, даже мебель не она двигала, у нее сил на это не было, только одно кресло, страшилу-громилу, удалось ей перетолкать из одного угла в другой, но по дороге она разбила какую-то рукастую лоханку и очень боялась, что Анна Степановна это вспомянет. Лоханка была размузейная "Старая Вена", но она этого не знала, а знала бы, так и что с того? Мария Григорьевна была не жадная в отличие от Анны Степановны. Когда-то давно она ходила мыть и убирать к Доде, и та все пугала: "Осторожно". Впрочем, об этом она уже забыла, и вещи Додины ей были не нужны. Никакие вещи ей были не нужны. Она хотела десять рублей, и больше ничего. За эти десять рублей она бы помянула покойницу, не в молитвах, давным-давно она уже не молилась, а просто добрым словом: мол, царство небесное, хороших людей бог к себе забирает, а плохих, грешников, не берет. Поминать бога она любила, ей казалось, что про бога у нее складно получается, и люди ее тогда лучше слушают, хотя вообще-то они ее не слушали. Она обижалась и плакала. Ее спрашивали: чего, бабушка, плачешь? Она не умела объяснить причины, да и не было ее, она плакала и поминала бога. Это было все, что она еще могла и умела.
