Он ушел, сказав - расти большой. Она плакала, потом стала уговаривать себя: нельзя, надо стоять, надо выстаивать, надо, должна, или - признать себя побежденной. Уходить.
Перед зеркалом она раскрасила свое лицо, не принимающее краски.
- Ну и черт с тобой, - сказала она этому лицу, - а я все равно буду краситься. Все буду, что решила.
Потом позвонила в редакцию, отпросилась и пришла сюда, в этот домик с колоннами, вне времени и пространства, падающий, но не упавший, в этот домик с книгами, которые она когда-нибудь прочитает, к этому старому человеку, который обрадовался ей...
- Я вам, сударыня, от души рад, для меня честь, - галантно ответил Петр Николаевич из глубины дивана, из молитвы о госте.
- Вы не завтракали, - установила Катя.
И побежала в булочную.
- Теперь другое дело, - сказал Петр Николаевич, когда Катя протянула ему чашку кофе. - За столом должно быть как минимум двое.
Катя кивнула. Она как в бога верила в завтрак и в ужин, в натертый пол и вымытые окна, в рабочую неделю и нерабочее воскресенье. А ее художник удирал спозаранку, бегал голодный до ночи, понедельника от вторника не отличал.
Петр Николаевич отметил перемену в Катиной внешности: волосы, прямые, как мотки шерсти, свитер - не поймешь мужской или женский, кольцо зеленое, пластмассовое. Она явно желала выглядеть современной, женой художника, похожей на других жен художников. Они были необыкновенными в ее представлении, она обыкновенной, и теперь она пошла расправляться со своей обыкновенностью.
Катя остановилась перед фигурками двух китайских собак.
- Сердитые собачки.
- Священные собаки Фу. Охраняют жилище. Вход в храм.
- Всегда была такая проблема - охранять. Знаете, Петр Николаевич, все, что я у вас вижу, мне нравится. Оно всегда тут было. На этом месте росло. Понимаете, что я хочу сказать?
Он понимал. Как всегда, она говорила о своем муже.
- И потом, вы берете в руки все эти вещи свободно, независимо, вы не подползаете к ним, а подходите по-хозяйски.
И опять это была только первая половина фразы.
- Он еще молодой.
- А что тут особенно ему нравится?
Любовь привела ее сюда, любовь заставляла трогать ненужные, неинтересные предметы и пытаться увидеть сокрытое, не чашку в чашке, не тарелку в тарелке, а что-то, что там видели они, коллекционеры, знатоки. Ей самой все это было неинтересно, она принадлежала к тем, кто в тарелке хочет видеть суп, а в чашке чай. И зеленое пластмассовое кольцо ей тоже было не нужно. Она его нацепила, чтобы не отстать от других.
- Он любит этот стул, например, - сообщил Петр Николаевич и прочел на Катином лице величайшее недоумение, почти отчаяние человека, который не в состоянии осознать, как можно любить стул, притом еще такой черный, кривой, неудобный, в сущности даже грязный. "Еще как любит, - подумал Петр Николаевич, - до безумия".
- За что? - спросила она.
- Ладно, я вам постараюсь объяснить, - ответил Петр Николаевич, - а для начала подарю топазовую печатку, вы себе сделаете из нее кольцо, какого свет не видал.
- Почему это, - сказала Катя. - Я не возьму.
- Возьмете. На счастье. Ни у кого такого нет и быть не может. Это и было раньше кольцо. Знаете, кому оно принадлежало? - Он запнулся, ему хотелось накрутить какую-нибудь такую историю, чтобы поразить гостью, чтобы она сделала себе кольцо, всегда носила его на своей большой, не для колец созданной руке, помнила Петра Николаевича, когда его уже не будет. А кроме того, его сердце эстета не выдерживало вида зеленой пластмассы.
Он начал с правды.
- Одному из графов Бобринских, которые сыграли туманную, роковую роль в судьбе Пушкина, впрочем... - он замолчал. - Я ошибся.
Он вдруг подумал, что когда-нибудь Катя может не захотеть носить кольцо, если оно принадлежало врагам Пушкина, и решил исправить положение.
- Оно не Бобринских... оно Милениных.
- Той женщины с фотографии?
- Она мне его подарила, а я дарю вам.
Теперь он был доволен, теперь получилось как надо.
Он сидел на диване, худой, бледный, в вязаной кофте, со сверкающими глазами неисправимого фантазера, не знал, что еще придумать.
