Нет, уж тогда-то она вышла бы за другого! Дом и уют, который она получила, все это одинокое существование, уготованное ей Исааком, в сущности, было только-только сносно, во всяком случае, она могла выйти замуж в своем родном селе и водиться с людьми, а не жить, как русалка в глуши. Здесь ей уже не нравилось, она повидала другое, взгляды ее изменились.
Удивительно, как могут меняться взгляды! Ингер уже не могла по-настоящему радоваться какому-нибудь красивому теленку или всплескивать от изумления руками, когда Исаак возвращался с большущим ведром рыбы с горного озера.
Нет, она шесть лет провела в более пышной обстановке. Да, миновали и те деньки, когда она была так ласкова и так деликатно звала его обедать. – «Что ты не идешь есть?» – говорила она теперь. Разве так обращаются с мужем?
Вначале он дивился этой перемене, этому грубому и сварливому тону и отвечал: – «Я не знал, что обед готов». Но она заявляла, что он должен бы это знать по солнцу, и тогда он перестал возражать и что-либо говорить по этому поводу.
Но один раз он все-таки поймал ее и использовал этот случай. Это было когда она вздумала украсть у него деньги. Не потому, что он был так уж скуп на деньги, но потому, что это были безусловно его деньги. И дело чуть не кончилось для нее большой бедой. Но Ингер вовсе не была такая уж испорченная и безбожница, ведь деньги-то были нужны для Елисея, все для того же Елисея, сидевшего в городе и опять выпрашивавшего себе далер.
Неужели же ему жить средь благородных господ и быть всегда без гроша? Разве у нее не материнское сердце? И вот она попросила денег у отца, а когда он не дал, взяла их сама. Как это вышло, подозревал ли ее Исаак или обнаружил случайно, но только проделка ее сразу открылась, и в ту же секунду Ингер почувствовала, как ее схватили за обе руки, подняли с пола и швырнули на земь. Это было что-то необычное, словно она откуда-то свалилась. Руки Исаака позабыли про свою старость и усталость. Ингер застонала, голова ее повисла, она задрожала и протянула ему далер.
И тут Исаак ничего не сказал, хотя на этот раз Ингер не мешала ему говорить, он почти выдохнул то, что хотел сказать:
– Чертова баба, тебя нельзя больше держать в доме! Он был неузнаваем.
Должно быть, дал волю давно накопившемуся раздражению.
То был печальный день и долгая ночь, и еще такой же день. Исаак ушел и не ночевал дома, хотя надо было свозить просохшее сено; Сиверт ушел с отцом.
Ингер осталась с Леопольдиной, коровами, козами, но она чувствовала себя совсем одинокой, почти все время плакала и недоуменно мотала головой. Такое сильное душевное волнение она испытала всего раз в жизни; она вспомнила теперь этот один раз, это было, когда она душила крошечного ребеночка.
Куда ушли Исаак с сыном? Они не болтались зря, они украли сутки или около того от сенокосной поры и построили лодку на озере. О, изрядно-таки неуклюжая и неприглядная посудина, но прочная и крепкая, как и все, что они делали. И вот теперь у них была лодка и они могли ловить рыбу неводом.
Они вернулись домой, а сено лежало все такое же сухое. Они доверились небу, – и выгадали, остались в барышах. Сиверт ткнул пальцем.
– Эге, а мама-то убирала сено. Отец повел глазом на луг.
– Так.
Исаак сразу увидел, что целая куча сена исчезла, Ингер зерно ушла сейчас в дом полудновать. Это правильно она сделала, что убрала сено, хотя он обругал и поколотил ее вчера. И сено то было тяжелое, большетравное, ей здорово пришлось поработать, да еще выдоить всех коров и коз.
– Ступай, поешь, – сказал он Сиверту.
– А ты?
– Не хочу.
Через минуту после того, как Сиверт вошел в избу, Ингер ступила за дверь, смиренно остановилась на пороге и сказала:
– Не смилуешься ли ты над собой, не пойдешь ли тоже покушать?
На это Исаак что-то проворчал и хмыкнул. Но кротость Ингер за последнее время стала таким редким явлением, что Исаак начал колебаться в своем упорстве.
– Если б ты вколотил два зубца в мои вилы, я бы скопнила больше, – сказала она. – Она обращалась к хозяину двора, к главе и властелину с просьбой, и была благодарна, когда он ответил ей извинительным отказом:
