– А Лиза твоя, разве не попала в тюрьму, не было этого? – спрашивает Ингер.
– Она ничего не сделала, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – Да к тому же она живет замужем в Бергене и ходит в шляпке, а ты что!
– А что такое случилось с твоим Нильсом?
– Я не желаю отвечать тебе. А у тебя вот один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Ты убила его?
– Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и бросается на Олину.
Но Олина не отступает, она даже не встает. Эта неустрашимость, равная ее упорству, снова парализует Ингер, и она только говорит: – Нет, надо мне разыскать косарь!
– Не беспокойся, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но раз уж ты выгоняешь свою собственную родню, так после этого ты тварь!
– Ладно, ступай уж!
Но Олина не уходит. Обе женщины бранятся еще долго, и всякий раз, как часы бьют час или половину, Олина язвительно улыбается и приводит Ингер в бешенство. В конце концов, обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.
– У меня длинный путь и ночь впереди, – говорит она. – Жалко, надо бы мне захватить с собой еды из дому.
На это Ингер ничего не отвечает, она пришла в себя и наливает Олине воды в чашку.
– На – оботрись вот, если хочешь! – говорит она. Олина понимает, что ей надо поправиться перед уходом, но, не зная, где у нее кровь, она моет не те места. Ингер стоит и смотрит, потом указывает:
– Здесь и на виске тоже! Нет, на другом, ведь я же показываю!
– Откуда мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.
– И на губах тоже. Да что ты, боишься воды, что ли? – спрашивает Ингер.
Кончается тем, что Ингер умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.
– Что это я хотела сказать, – начинает Олина, вытираясь и совершенно мирным тоном. – Как-то Исаак и дети перенесут это?
– Разве он знает? – спрашивает Ингер.
– Неужто нет! Он подошел и увидел.
– Что он сказал?
– Что он мог сказать! Он лишился языка, как и я. Молчание.
– Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.
– Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.
– Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!
– Спроси, спроси!
Они обсуждают спокойно, и Олина как будто не так уж кипит местью. Она политик высокого ранга и привыкла находить разные выходы, теперь она выражает даже некоторое сострадание: если это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.
– Да, – говорит Ингер и плачет еще пуще, – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью, Олина представляет себя в роли спасительницы, и заявляет, что может помочь. Она поселится в усадьбе на то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме.
Ингер уже не плачет, она сразу прислушивается и соображает:
– Нет, ты не станешь смотреть за детьми.
– Это я-то не стану смотреть за детьми? Да что ты врешь!
– Ну да.
– Если у меня к чему-нибудь лежит сердце, так именно к детям.
– Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – но как ты станешь обращаться с моими? А когда я подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать, что ты большая грешница.
– Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это про меня ты говоришь?
– Да, про тебя я говорю, – отвечает Ингер и опять плачет. – Ты поступила со мной, как самая последняя тварь, и я тебе не верю. А кроме того, ты только украдешь у нас всю шерсть, если будешь жить здесь. И все сыры пойдут на твою семью, а не на мою.
– Сама-то ты тварь! – сказала Олина.
Ингер плачет и вытирает глаза, изредка говорит. Олина, разумеется, не хочет навязываться, она может жить у Нильса, своего сына, у которого жила все время. Но когда Ингер посадят в тюрьму, Исааку и невинным малюткам придется плохо, Олина же могла бы пожить здесь и присмотреть за ними. Она изображает это в заманчивых красках, вовсе не так плохо будет. – Ты подумай об этом пока что, – говорит она.
Ингер убита. Она плачет, трясет головой и смотрит в пол. Как лунатик выходит в кладовку, выносит гостье узелок с припасами.
– Да нет, не беспокойся, – говорит Олина.
– Не идти же тебе голодной через перевал, – отвечает Ингер.
Когда Олина уходит, Ингер крадется за дверь, выглядывает, прислушивается.
Нет, от каменоломни ни звука. Она подходит ближе и слышит детей, они играют в камешки. Исаак сидит, зажав лом между колен, и опирается на него, как на посох. Вон он сидит.
