Зеки смотрели в твои глаза. Они ждали твоих слез. Они жаждали их, задумчиво, неторопливо, как кружащие над ничего не понимающей жертвой дневные вампиры, как готовые стать болидами низкоорбитные астероиды. И им было бы все равно, что за слезы они увидели. Были бы то слезы радостного предательства или горестного избавления, они бы накинулись на них, поглощая вместе с ними все соки и силы твоего только становящегося новым и чужим тела. Но глаза твои оставались сухими, они ничего не отражали, и зеки, глядя в них, видели лишь мутную пелену мелких кристаллов десертной соли.
Ты прошел сквозь ряды арестантов, как пузырь воздуха протекает через мягкую магму. Лишь там, где твои одежды случайно соприкасались с плотью заключенных, ткань начинала гнить, опадая длинными витыми стружками потерявшего вкус праха.
Твой матрац неведомые тебе брезгливые руки уже скинули с верхнего яруса нар в терпкое зловоние истертого кафеля. Другие ноги запинали матрас под нары, в первородный мрак, который редко когда касался человеческого глаза. И там, в этой исходной тьме, тебе теперь предстояло жить весь отпущенный тебе срок.
Теперь у тебя была новая посуда. Мельхиоровый черпак с тремя дырками, алюминиевая тарелка с тремя дырками и титановая кружка с тремя дырками. Для любого эти отверстия, расположенные на днищах ровными треугольниками, являлись бы символами или Святого Грааля, или следами когтей скопы. Но только не для тебя.
Ты знал, что вся эта символика уже не работает. Она стала перемороженной оловянной пылью, лишенной совести и назначения. И из-за этого тебе надо будет заново связывать все разрозненные нити несуществующих пока смыслов. Плести из них макраме и гобелены. А до того эти нити следовало создать. И ты знал, что никому из бессмертных не можешь поручить эту работу, а должен сделать ее только сам, редко когда прибегая к помощи незваных помоечников.
Но едва ты устроился на своем месте, дверь в камеру разодрали рога и когти. Висмут, ванадий и хром скрипели, орали святым матом, плакали, но никого, кроме себя самих не могли противопоставить плотоядному напору и вскоре пали, распростертые, перемолотые на гравий и опилки. Три прапорщика-проверяющих въехали в камеру. Один на морже, двое на гигантских ленивцах. Звери испуганно всхрапывали, роняли куски своего и чужого, оставленного на красный день, кала, их ноздри издавали незнакомые запахи.
Прапорщики ударили друг о друга сверочные доски и те зазвенели, заставив вращаться все ресницы обитателей камеры. Зеки затерли обожженные веки и пробуравленные ладони, а проверяющие, подхватили случайно выпавшие вареные глаза и, невнятно бормоча, украсили ими седла своих ездовых тварей.
Едва прапорщики удалились, унося незаконные трофеи, как появились зеки из хозобоза. Они заиграли в дудки и кимвалы, забили в барабаны и гитары. Подчиняясь этим звукам, растерзанные клочки двери начали занимать новые места и, по прошествии нескольких секунд, вход в камеру опять оказался надежно запечатан. Лишь какой-то торопливый зек, не успев прошмыгнуть в засасывающиеся дверные щели, остался наполовину внутри, наполовину вне камеры и к нему уже начали подбираться хищные ногти менее проворных тюремных жителей.
– Непонятого в мире гораздо больше, чем непонятного.
Голос твоего бывшего соседа, что учил тебя дышать, слушать и не шевелиться звучал прямо за твоими глазами. Звук этот проходил по металлической арматуре, соединявшей все зековские кровати, неощутимой вибрацией он входил в твои сомкнутые до предела зубы и превращался в понятные только тебе слова.
– Устремленная ввысь гора не будет кичиться своими целебными источниками, облысевшая канарейка не станет бахвалиться своими выпавшими перьями. Так почему же ты, погрузившись на самое дно, мечтаешь всплыть обратно?
Ты не ответил.
Ты видел, что фразы твоего бывшего соседа исходят из того грядущего, которое для тебя никогда уже не наступит, и входят в то будущее, что отдаляется от тебя с таким проворством, что ты, начинающий привыкать к пребыванию в сейчас, никогда его не настигнешь, ведь каждый миг оно оказывалось от тебя на два мига дальше. Лишь средины словесных мостов провисали в настоящее, как оборванные низковольтные провода, или порожние коконы шелкопрядов, такие же бесполезные и дырявые.
