После семинара Леонтьев надолго потерял Акимова из виду. Он обнаружился четыре года назад. Развелся с женой, сошелся с библиотекаршей намного моложе себя, вместе с ней перебрался из Магадана в Москву, занимался страховым бизнесом от австрийской компании «Сейф-инвест». Снимал двухкомнатную квартиру в Кузьминках, дела шли хорошо. Со времен Пицунды заматерел, облысел, профессорская бородка поседела, но остался таким же напористым и громкоголосым.
Он и Леонтьева пытался втянуть в страховой бизнес. Горячо убеждал: «У вас пол-Москвы знакомых. Это же богатство, грех его не использовать. Вам нужно только свести меня с этими людьми. И все, дальше мои заботы». И почти уболтал. Остановило одно: не было у Леонтьева двух тысяч долларов, которые нужны, чтобы самому застраховаться в «Сейф-инвесте» и получить так называемую папку, дающую право работать на компанию. А брать в долг не хотел, хотя Паша настойчиво предлагал.
При всем материальном благополучии у Акимова все же чувствовалась неутраченная тяга к писательству. Леонтьев однажды сказал:
— Ты хорошо знаешь все эти страховые дела. Криминала в них хоть отбавляй. Взял бы и написал детектив. Тема свежая, не заезженная.
Предложение озадачило Акимова:
— А у меня получится?
— Не знаю. И ты не знаешь. И не узнаешь, пока не попробуешь.
Месяца через три он принес довольно пухлую рукопись и смиренно попросил:
— Посмотрите, а? Что-то накатал, а что — не понимаю.
Леонтьев прочитал. Как ни странно, получилось. При полном неумении строить композицию, даже разбивать на главы, при обилии газетных штампов. Но прорисовывался, хоть и не очень отчетливо, сюжет. И главное — знание материала. Из этого можно было сделать интересную книгу.
На доводку рукописи ушло месяца два. Леонтьев отнес ее в новое издательство с пустым портфелем. Взяли. Через месяц издали. Заплатили, правда, всего триста долларов. Но Акимова это не смутило. Он взялся за вторую книгу на ту же тему. И она получилась. Через год он уже был автором двух книг — в твердом переплете, с портретом автора на задней обложке. Двух настоящих книг.
— По-моему, ты даже не сознаешь, как тебе повезло, — сказал ему Леонтьев. — У меня на две книги ушло почти десять лет.
— Не сознаю, — признался Акимов. — До сих пор не могу поверить, что это мои книги.
В какой-то из дней, захватив десяток экземпляров, он поехал к Большому театру, где раз в год по традиции собирались бывшие магаданцы. Вернулся расстроенный, даже угнетенный.
— Теперь сознаю. Видели бы вы, какими кислыми у них становились морды. Только один порадовался и поздравил.
— Теперь ты знаешь, сколько у тебя друзей, — констатировал Леонтьев.
Акимов забросил страховой бизнес, перебрался из Москвы в поселок, снял часть дома неподалеку от Леонтьева и засел за новую книгу. Но дело застопорилось. Он оказался в известном положении сороконожки, которая однажды задумалась, с какой ноги нужно ходить, и ходить разучилась. Промаявшись с полгода, попросился к Леонтьеву в ученики:
— Буду делать что скажете. Писать главы начерно, а вы потом пройдетесь рукой мастера. Иначе я ничему не научусь. И у вас дело пойдет намного быстрее.
Леонтьев, поколебавшись, согласился. Намного быстрее дело не пошло, но пошло живее. Акимов оказался хорошим спарринг-партнером в придумывании сюжетов и сюжетных поворотов, что в детективном жанре далеко не последнее дело. Те же главы, которые он писал сам, по-прежнему изобиловали штампами. Леонтьев злился:
— Паша, ну что ты написал? «Природа была хмурая». Что это значит?
— Как что? — искренне недоумевал Акимов. — Что она была хмурая. Хреновая, если вам так понятнее.
— Кто она?
— Природа.
— Какая?
— Ну, голые сопки, тундра. Дело же на Кольском полуострове происходит. А почему хмурая, объясню. Осень. Человек выходит из лагеря, ему все кажется хмурым.
— Ты бы еще написал: «Пейзаж был хмурый». Такие слова ничего не означают. За ними ничего не стоит, понимаешь? Голые сопки и тундра — вижу. «Природа» — не вижу. Булгаков говорил: «Что видишь, то пиши. А чего не видишь, писать не нужно». А голые сопки — это в Магадане они голые. На Кольском полуострове они очень даже не голые.
