…На другой день в переулке я встретил Трофима.
— Троша, — сказал я. — Возьми и меня на заметку. Я — свой парень.
Он поморщился кисловато, похоже на улыбку.
— А год какой?
— Тринадцать пока…
— Пока?.. Тринадцать, парень, немного, — и, тряхнув головой, повернул за угол. — А там зайди! — крикнул он уже издали. — Приглянемся.
Но на следующий день в ячейку незачем было идти. Ночью Васька Рыжов бегал по квартирам, а рано утром вся ячейка — двадцать один человек — с винтовками ушли из поселка. С ними было несколько красноармейцев. Трофим шел впереди. Он шел, резко размахивая левой рукой, правую раненую руку неся перед собой тяжело, как гранату.
На Озерках бандиты сожгли мост. След преступления еще не остыл. Ребята спешили к горячему следу.
Я провожал их до последних огородов. Потом, когда они скрылись в овражке, я долго стоял и смотрел на желтое облачко пыли, поднятое их ногами. Вставало темное кудлатое солнце, обещая ветреный день.
…Они не вернулись к вечеру. Не вернулись и на следующий день. Напрасно бегал я с ребятами на бугор выглядывать ячейку. Пустая дорога лежала в степи. Она лениво дымилась в желтых травах.
Возвратились они только в третью ночь. Я выбежал из переулка и увидел под тускло освещенными окнами конторы сутулый силуэт Трофима, На крыльце ворочались темные фигуры. Мне показалось, что они укладываются на ночлег.
Утром первым я встретил Ваську Рыжова. Он заходил в квартиры или останавливался у калиток и, показывая разрубленное плечо, громко и радостно говорил:
— Тесаком шибанули, вот штука! И где, сволочи, немецких тесаков понабрали, а?
Его восхищало внимание и сочувствие соседей, и поэтому он говорил без умолку. Плечо он не хотел завязывать.
— Нам это что? — кричал он. — Дрянь дело — и только! Заживет! А вот мы им, гадам, посвернем вязы!
Я отыскал Трофима в конторе, — сидя в тесной комнатке на столе, он разговаривал с каким-то военным. Когда я просунул голову в полуоткрытую дверь, они замолчали.
— Я по старому делу, Троша! — крикнул я. — Впишешь?
Но военный, — смуглый, пружинистый парень, видно из флотских, — строго метнул глазами:
— Прикрой!
Мне стало обидно. Я отошел к окну и ударил кулаком по раме.
Хрипло и удивленно вскрикнули стекла.
Дождь, мелкий и утомительный, лил за окном.
Зябко ныли стекла.
И ко мне вернулась домашняя моя тоска. Я твердо решил дождаться Трофима.
Вскоре он вышел в коридор. Заметив меня в углу, сказал со скупой улыбкой:
— Ждешь?.. Не в том дело, парень: принять или нет. Крепкий народ нужен. Горячая пора. А ты маловат… сдрейфишь.
Я начал божиться отчаянно, как мог. Он слушал меня все с той же скупой улыбкой.
— Да что ту, Бычков, с ума сошел, что ли?! — закричал я. Меня начало злить недоверие. — Батька ушел с полком, мать плачет по ночам. А я… сдрейфлю?
Он не обиделся.
— Ну, — ответил он, подумав, — поглядим, как ребята. — И оживился: — Сделаем экзамент! Выстоишь — наш. Нет — гуляй в бабки.
Вечером я был в ячейке, в маленькой комнатке общежития. Я пришел ровно в семь, как было условлено при встрече в конторе. Трофим, видимо, ждал меня.
— Идем, — сказал он коротко, лишь только я переступил порог.
Мы вышли на улицу. По-прежнему сеял мелкий холодный дождь.
Мы шли к бараку, в котором прошлую ночь дежурила у коек раненых и моя мать.
За углом барака, в затишье, Трофим остановился. Он взял меня за плечо и легонько притянул к себе. Я услышал терпкий запах йода от его забинтованной руки.
— Будешь, Василий, за раненым смотреть.
Он быстро оглянулся и сказал тише:
— Заметь: никому ни слова. Человек это нужный. Уважай во всем, чтоб выжил.
И мы вошли в барак.
В отдельной комнатке, где жил когда-то комендант, лежал громадный чернолицый мужчина. Он спал. Пухлые синие губы его вздрагивали. Он едва помещался на койке. Крутые желваки пошевеливались на щеках, около скул. Он как будто силился проглотить что-то горькое.
— Будешь компрессы ставить, — тихонько наставлял Трофим, поглядывая на больного. — Сумеешь? — Во взгляде его светились и радость, и тревога. Я запомнил этот взгляд. Уходя, он задержался у двери и, теребя ворот рубашки, сказал, четко выговаривая каждое слово:
