— Папа, ты уж уволь их, — поет белокурая, опуская ресницы. Она поднимается и идет ко мне. Шелковое платье шуршит от легкого ветра. На лице ее нет улыбки. И зачем, кто просит ее хитрить? Напрасно она хочет улыбнуться, — упорная морщинка бороздит ее лоб.
— Бедный мальчик!
…Рыжие, дымные полосы плывут в моих глазах. Но я вижу ее близко… Медленно клонится купол яблони. Мне становится душно от злости. Тогда я шагаю к ней и прямо в лицо, даже ощущая ее дыхание, кричу и повторяю одно оскорбительное, грязное слово, которое слышал от пьяных шахтеров.
Кто-то грузный прыгает ко мне со скамьи. Но, стремясь ударить первым, с той же стороны подбегает Жоржик. Он останавливается, как при игре в кривые мячи, и важно заносит кулачок. Я сжимаюсь в комок и нырком бью его головой в живот. У него мягкое, словно надутое тело. Он падает на землю и визгливо зовет Гаврилу. Я бегу к воротам. На прутьях, ограды еще висит Павлик. Сенька мчится за мной. На ходу он вытирает слезы и подхватывает обломки кирпича.
Длинными прыжками его настигает Гаврила. Но Сенька увертывается и быстро взмахивает рукой. Зарычав, Гаврила хватается за щеку.
Из флигеля выбегают дворники. Однако мы уже на улице. Позади визг Жоржика и гусиный гогот женских голосов. Мы бежим через степь, к оврагу, отшвыриваясь камнями. Дворники гонятся за нами добрых две версты. Останавливаясь, мы швыряем камни и показываем кулаки.
На степном бугре мы, наконец, садимся отдыхать.
— Да ты постой… не реви, — задыхаясь, говорит Павлик, — он ведь живой, твой отец!.. Помяло его… Вот только, может, не выживет…
— А вот и выживет! — говорю я со злобой и отворачиваюсь, чтобы Сенька не видел слез.
СЧАСТЬЕ
— Что же это за штука счастье? — спрашивал нас Митрий Иванович, затягиваясь из большой, собственной работы трубки. — Ну-ка, что это за фрукт?
Я и Семен солидно молчали. Но Митрий Иванович с ответом не торопил. Он давал нам время подумать.
— Да, — говорил Семен неопределенно, — счастье…
Я беспокойно ерзал на стуле, как бы выражая этим действительную глубину задачи.
Из полутемного угла комнаты светились голубые глаза Авдея. Поначалу он обычно не вмешивался в разговор. Пальцы его лохматили кудрявую цыганскую бородку и поминутно расправляли усы.
Я поглядывал на Семена, Семен осторожно на меня. Но никто из нас не решался первым ввязываться в такой щекотливый разговор. Во-первых, так приятно было запросто сидеть с пожилыми, уважаемыми людьми, а во-вторых… не шутил ли Митрий Иванович?
Усмешка никогда не сходила с его лица, она пряталась в его усах, в мелких морщинках у рта, в прищуре глаз, в быстром, оценивающем взгляде.
Он брал со своего рабочего стола, заваленного обрезками кожи, крутой сияющий нож или колодку — что попадалось под руки — и встряхивал на большой дубленой ладони:
— Вот этот, скажем, предмет?.. Есть он счастье?
Семен отвечал рассудительно:
— Я думаю так, что счастье. Кормишься ж ты с него?
Митрий Иванович выпускал сивое облако дыма и презрительно фыркал.
— Дрянь! — восклицал он громогласно. — Дрянь это, а не счастье! — и минуту загадочно молчал.
— Разрешите махорочки? — спрашивал я примирительно, запуская пальцы в желтую деревянную табакерку.
— Кури, молодой, кури, да ума не прокуривай.
— Эх, дела-а, — вздыхал Семен и тоже тянулся к махорке. Скрытый дымом, наш бородатый приятель начинал развивать свою теорию счастья. Он очень любил этот философский разговор и заводил его при каждом удобном случае. При этом он как будто бы даже не замечал, что нам с Семеном всего-навсего по двенадцати лет.
В беседу вежливо вмешивался Авдей Он не говорил — мурлыкал; тихонько, ручейком журчал его голос:
— Счастье, братики мои, это, как бы сказать, природа. Солнышко греет… деревцо растет…
— Пр-равильно! — рычал Митрий Иванович и в восторге грохал кулаком по столу.
Вверху, над столиком, перед окном, в искусно сделанной из медной проволоки клетке прыгала веселая канарейка.
— Вона, видели? — выкрикивал он, запрокидывая смеющееся, покрытое беспорядочными рыжими клочьями бороды лицо. — Вот где оно, счастье! Жизни-то в ней, жизни сколько! Ишь как мельтешит…
