Зачем теперь об этом говорить, думает Генка. За месяц так много изменилось. Лермонтов, «Герой нашего времени», Печорин — и занудливый слабак Добролюбов, который, Генка уверен, мстил Лермонтову — Печорину за собственную недоделанность, как мог бы сказать отец. Он мог бы спросить Славика — так звал этого мальчика весь класс, — читал ли он «Аэлиту», но вместо этого, глядя на его осунувшееся лицо со слезящимися от волнения глазами, он думал о другом — неужели перед ним тот толстенький розовощекий мальчик, вечно тянущий руку на каждый вопрос учителей и полтора месяца назад ничего, кроме насмешки, у Генки не вызывавший! Толстяки, говорят, сейчас сильнее всех страдают от голода. Вот и Зоя сегодня об этом сказала.
На предложение дружбы Генка неопределенно покивал головой. Что, в самом деле, они будут делать вместе: мерзнуть, говорить про еду, торчать на глазах у родителей?.. Было лето, потом осень, потом с негодованием писал сочинение «Ответ критику Добролюбову», думая о своем отце, которого критик, наверно, тоже отнес бы к «лишним», — пьет, лезет в драки, «не нашел места в жизни», и представлял критика в облике отчима… Как все это было давно!.. Он сочиняет продолжение. Часто, когда, завернувшись с головой в одеяло, кажется, будто перед ним открыто продолжение «Героя нашего времени», от которой не оторваться, у нее уже другой герой…
В столовой теплее, чем в классе, — надышали, да из кухни тянет согретый воздух. Давно ли столовая в обед гудела, как пчелиный рой, теперь школьники терпеливо ждут, когда принесут тарелки с похлебкой. За соседним столом вполголоса ребята обсуждают вопрос: кто из одноклассников сможет, а кто не сможет выжить. Разговор суровый.
— Маркелов не выживет…
— Как сказать…
— Не как сказать — а факт. Он опухает. Я его видел.
— А Воронова?..
— Что за вопрос! Ты знаешь, кто у нее папа?!
— Я слышал, что Мальцева — наша «актриса» — плоха. Понос.
— У «актрисы» понос?..
Славик прервал разговор. Запинаясь, с вызовом выкрикнул:
— Я не-не… вы-вы-живу, — и заплакал.
Никто не утешил его. Все молча ждали, когда он утихнет.
Разыгрался скандал. Нескольким ученикам не достались конфеты. С кухни вышли две учительницы: «Мы только что по счету выдали разносчикам по две конфеты на каждого присутствующего ученика. Кто взял чужие конфеты?» Учительницы стали обходить столы. Кто-то предложил счастливым обладателям двух конфет выделить по одной для пострадавших. Генка видел, как некоторые стали спешно запихивать свои конфеты в рот. В столовую вызвали завуча и директора школы. Они попытались найти выход из положения.
Один из десятиклассников всех перекричал:
— Я отдаю половину конфеты… Поможем нашим товарищам!
Генка понес сдавать половину своей конфеты. Другую половину он положил в рот на улице.
Сладкая шоколадная жижица потекла в желудок, желудок, как спящее животное, проснулся, больно забурлил. Генке казалось, что все частички конфеты немедленно, не откладывая, претворялись в кровь, в клетки тела. Он пережил возбуждение, как после вина, однажды выпитого; в действительности же лишь почувствовал себя таким, каким он был до наступления затяжных голодных зимних дней. Его мысли приобрели уверенность: «Славик мог бы подойти ко мне и предложить дружбу раньше. Что же он! Он правильно сказал: ему не выжить. Он был слишком толстым. И тратил зря калории. Но он не виноват. Не виноват. Хотя похож на Добролюбова. Но мог им и не стать. Теперь не станет…»
Остановился около руин разбомбленного дома, из груды кирпичей потянул доску. Доска не поддавалась. Попытался ее раскачать. «Ты что тут шакалишь!» — услышал за спиной голос. Генка, не оглядываясь, подхватил портфель и направился к роддому, во дворе которого ему удавалось добывать полутораметровые дровины. Самое главное, чтобы не были заперты ворота.
Ворота были открыты. Когда-то здесь был сложен высокий штабель дров. Теперь под снегом осталось совсем немного — один-два ряда. Снег спрессовался, без лопаты рыть было трудно. Наконец один конец бревнышка подкопал. Подхватил снизу и дернул вверх. Что-то тряпичное показалось, и увидел: его руки обхватывали голову мертвого человека, припудренную изморозью.
